…Начинаем с дома Марии. Последнее место прописки Богородицы, если верить сообщениям Министерства туризма и доходов Турции. На маленький холмик в рощице змеится очередь. У женщин — платки на головах. Анастасия переодевается в автобусе, и выходит, покрыв свою прическу цвета платины. Накидка белая, и когда ветер поднимается над холмом, кажется, что у моей возлюбленной два скальпа. Собранный, и распущенный. Разве не все женщины таковы? Мохнаток у них тоже по две. И я даже знаю, с какого входа стучать во вторую. Но об этом позже. Дожидаемся очереди, стоя за набожными поляками. Только и слышно, что матка бозка, да пся крев. Крев, матка, — вот, пожалуй, все, что поляки дали миру. А, еще фанатичный католицизм. Стоит кому‑то из моих подопечных кашлянуть или переступить с ноги на ногу, как поляки оборачиваются. Смотрят строго, серьезно. Будь здесь стог, нас бы сожгли. Распяли! Они обожают распятия, на каждом из поляков я вижу цепочку с крестиком. Каждому Пшишеку по Ииусусу. Или, как они его зовут, Езусу. Почему не Езушеку? Надо будет спросить. Стою, держа за руку Настю. Отчего‑то грустно, ветер приподнимает подбородок. Гладит виски. Словно добрая Матерь Божья. Думаю, каково сейчас нашему фотографу. Хотя, собственно, чего тут думать. Парень мертв, лежит себе на стеллаже кухни в отеле, да глядит пустыми глазами в стену. Не исключено, что там бежит таракан. Настоящий африканский эмигрант, я видел таких на улицах Стамбула. У него усы, ружье, порох и своеобразные представления о чести. У него десять кровников среди тараканов Малой Азии, четыре родственные семьи в числе тараканов, живущих на побережье Эгейского моря, наконец, маленький завод по производству свечей. Хочу ли я купить одну? Поляк, усатый как таракан, приближается ко мне, что‑то талдычит на своем смешном наречии. Он слышал, мы русские, переходит он на русский. Так точно, рапортую. Заранее сжимаюсь. Наверняка, речь пойдет о разделе Польши. Что Мицкевич — куда более великий поэт, чем этот наш Пушкин. Мой Пушкин! Бог ты мой. Можно подумать, Пушкин принадлежит мне, как кучка костей — предприимчивому турку, раскопавшему старинную пещеру в Каппадокии. У них тут на все право частной собственности, включая даже покойников. Особенно покойников! Поляк меня приятно удивляет. Он всего лишь спокойно замечает, что его всю жизнь воспитывали в ненависти к русским, а он возьми, да и вырасти толерантным человеком. Да, терпимым! Как все хорошо воспитанные, терпимые люди, он жаждет продемонстрировать свои хорошие манеры, свою жажду общения, степень и глубину извинения. Он прощает мне раздел Польши (а, все‑таки вспомнил!). Он не держит на меня зла за то, что Мицкевич великий поэт, а Пушкин — так себе (конечно!). Он, наконец, извиняет мне годы коммунистического засилья на его бедной родине. Слышал ли я про Валенсу? О «Солидарности»? Профсоюзах? Мне плевать, но я говорю — да, конечно. Плачу, вспоминая усы Валенсы. Больше я о нем, увы, ничего не знаю. Наконец, поляк подбирается — как и мы к домику Марии, — к самой важной части выступления. Разве что вилочкой по хрустальному бокалу не стучит. В общем, вся его уверенность на том, что русские тоже люди, построена на вере в Иисушека Христожека. Бинго! Истово крещусь справа налево, слева направо, чуть не на колени бухаюсь. Ну, так вот. Он, — тут следует имя, слишком длинное и полное шипящими, чтобы я мог его запомнить, просто поверьте мне на слово, у него было имя — хочет, чтобы я поцеловал крест. Что? Крест. Чмок, муа‑муа. Облизать, в смысле?! Ну, что это я. Невинно, просто поцеловать крест, приложиться, так сказать. Губами? Да! Но, не раскрывая рта! Без языка! Бога ради! Хохочу, обрадованный. Давайте мне ваш крест. Давайте мне вашего Иисуса. Целую крест, для пущего эффекта грохнувшись на колени. Поляк аплодирует, а вместе с ним и вся его группа, человек двести. Море? Нет, не были они на море. Горы? Чхать им на горы! Они побывали уже в трех монастырях и поедут в еще десяток. Вот увлекательная поездка! Вру, что и мы совершаем нечто вроде паломничества, к богине. Не уточняю, к какой именно, сомневаюсь, что Афродита включена в пантеон попов — что католических, что православных. Мой друг Болек обнимает меня, хлопает по спине. Спрашивает, не хочу ли я, чтобы и моя подруга поцеловала крест. Чтобы они, польские туристы, стали уверены — мы, русские, не безбожники. Еще какие, милый ты мой, хочу я ответить ему, но мы уже почти у входа, где‑то играет орган. В толпе снуют шустрые ангелочки, у них розовые попки и крылышки, они кудрявы и завиты, сверху трубит Гавриил, нет никаких сомнений в том, что это музыкант Симферопольской филармонии, нанятый на сезон властями Эфеса. И так трубит, и этак! Объясняю Насте суть просьбы. Она, с очаровательной улыбкой, прижимается к Иисусу щекой. Нет, доброжелательно объясняет поляк, не так. А как? Надо губами. С языком, удивляется Настя. Опять объяснения. Все по новой… Настя наклоняется и целует крест, снова попадает щекой, не губами. В это время в толпе кто‑то кого‑то толкает, начинается давка, как на Ходынке. Нас бросает из стороны в сторону, я хватаю Настю за обе руки, держу крепко, не отпускаю, поляк бьется об нас, как волна о скалу, что‑то орет. Просит продолжать, несмотря ни на что. Дался ему этот крест! Пытаемся подтянуться к поляку поближе, но по толпе идет волна, нас едва с ног не сбивает, вылетаем пулей из мясного бульона к дверям церквушки. Поляк, встав на цыпочки, кричит и зовет. Гул, шум. Где‑то треск. Что это, теракт? Прикрываю Настю. Всем телом. Поляк кричит, чтобы я обратил внимание на руку Анастасии. Там родимое пятно, большое родимое пятно. Я связался с ведьмой, он сразу это понял, а вся эта болтовня про терпимость к русским была маскировкой, способом ко мне подобраться. На самом деле он ненавидит русских свиней. Хрю‑хрю! Мицкевич великий поэт, а Пушкин так себе. Если и писал приличные стихи, то лишь потому, что Мицкевич его кое‑чему научил. Снисходя. Раздел Польши — что могло быть ужаснее? Наконец, владычество коммунистов, мучения Валенсы. Неужели я, глупый русский православный гой, искренне думал, что такие вещи можно простить? А, да! Еще Катынь! Чмошник это, который завел группу военных в лес… Как его? Сусанишек! В общем, я перед ним виноват по гроб жизни. Но не суть. Важно другое! Он, пан Пшышжемрышежжекушышек, здорово разбирается в экзорцизме. Изгоняет духов. Вместе со священником их прихода не раз присутствовал при изгнании злых духов, обосновавшихся в человеческом теле без спроса. Совсем как мы, русские, в Восточной Европе. Ну, да кто прошлое помянет, тому глаз вон. Он предостерегает меня. Сучка не захотела целовать крест не потому, что не поняла. Она‑то как раз все поняла! Ведьмы боятся прикоснуться губами к образу Иисуса нашего Христа. Боятся его, как вошь — мыла. Пускай я знаю! Проверить Настю можно просто, ущипни ее за родинку, и если она ничего не почувствует, то… Он и ущипнул, в толпе! Настя даже не шелохнулась! Наконец, чертовка чересчур красива, орет он. Красивая баба — исчадие ада! Сосуд погибели! Титьки и мохнатки созданы нам, мужикам, на погибель! Лучше мужика трахнуть, чем с бабой переспать. Он, добрый польский католик, в этом уверен! Первое хотя бы просто противно, а второе — соблазнительно и опасно. Я еле различаю отдельные слова. Над толпой несется рев. Верхушки деревьев гнутся. Оказывается, это вертолеты. Их много, я насчитал штук двадцать, от них так же шумно, как от нас, охранники загоняют туристов в домик Богородицы, мы буквально бежим, я теряю из вида поляка, о чем это он болтал на своем английском, спрашивает меня безмятежно Настя. Твоя красота, как обычно, свела очередного мужчину с ума, отвечаю я, и только тут присматриваюсь к женщине, с которой сплю. Настя невероятно, фантастически красива. Целую ей руку, потом в щеку. Охранник хмурится. Мы уже в церквушке. Само собой, ее построили уже в 20 веке. На месте старого фундамента, найденного черт знает кем черт знает когда, и оставленного — само собой — черт знает кем. Из древностей во дворе дома только баптистерий. Я представляю, как в него окунали первых христианок. Рубашки налипали на груди. Бюстгальтеров еще не было. Восстаю! Быстренько кланяемся статуэтке Мадонны из бронзы, и попадаем в следующее помещение церкви. Конечно, это магазин! Сувениры, сувениры, призывно говорит неопределенного возраста продавец в углу. Шахматы. Светильники. Канделябры. Самотыки. Что?! Нет, я не ошибся. Вдоль нижней полки выстроились статуэтки карликов с безобразными фаллосами. Мрамор, черное дерево, нефрит, объясняет продавец. Все, что пожелаете. А, собственно, какая разни… Дерево теплее, нефрит тверже, мрамор нагревается уже в процессе, и… Процессе чего, тупо спрашиваю. Настя хихикает. До меня доходит. Ай да турки! Ай да молодцы! Спрашиваю, а как же… Ерунда, таковы местные традиции. Если мне угодно знать, сама Богородица баловалась чем‑то подобным, для здоровья, когда переехала сюда из Иерусалима. Она ведь была уже вдовая! Что делать порядочной женщине, когда муж умер, в командировке, или вознесен на небеса?! Только не изменять, это нехорошо! Остается наш замечательный сувенир. Он стоит всего сто лир, и за эти смешные деньги… Лезу в карман, вижу, как трещит дверь под напором следующей группы, хозяин лавки с извинениями пропадает в подсобке, чтобы вынести упакованный экземпляр. Настя присаживается. Ее юбка задирается до колен. Ноги светятся двумя колоннами. Где‑то там… Лавку встряхивает. Искусственный фаллос взлетает! Карлик, к которому приделана дубинка, оживает, начинает с хохотом наворачивать круги вокруг Насти. Я цепенею. Бедняжка с криком бросается от распаленного мраморного члена — вот он уже светится, вот он уже температуры плавленого железа, — и, сделав неловкий шаг… Падает! Прямо со скалы! Летит к морю, вертит головой, глядит то вниз, на белые, далекие и потому нестрашные буруны, то успевает зацепить взглядом кусочек синего неба, и тогда оно разматывается за лазурной ниткой. Ковер Пенелопы, вот что такое небо. Его ткут уже вечность, хотя могли бы закончить вечность назад. Ох уж, эти средиземноморские женщины. После на горизонте появляются корабли. Один, два, три… Целая эскадра! Это русская эскадра плывет к месту своей гибели, к пучинам Цусимы. На палубах прохаживаются благородные господа офицеры. Они стареют у меня на глазах, их мундиры облетают шелухой, а под ними — уже мундиры Ушакова, эскадра плывет освобождать Корфу. На нижней палубе бегают черти с дубинками наперевес. Одна из них раздувается и взлетает, карлик прицеплен к ней, летит, бьет руками, забавно ругается. Видит падающую Настю, успокаивается. Планирует на мою бедняжку. Протыкает прямо на лету. Опа! И вот он уже бьет руками, как крыльями, и после виража выравнивает курс, летит с палкой наперевес, а на нее нанизана Настасья, кончик торчит изо рта, глаза выпучены. Кролик в когтях орла. Прихожу на помощь, хватаю камень, мечу вверх. Прямо в птицу! Настя вновь падает камнем, но я уже тут как тут. Обернувшись зайцем, хватаю в зубы, несу, делая огромные скачки. Сверху слышен свист. Стрела! Прямо в лопатки, падаю с перебитым позвоночником. На меня наступает сапог. Это нефритовый карлик. Вытаскивает у меня изо рта яйцо. Ждет, пока вылупится оттуда Анастасия. Раздвигает ей ноги скользкими пальцами, ковыряется, ищет корень. Мандрагора! Она в цене. Настя плачет, и быть ей подвешенной на нефритовый крюк, если бы я, собравшись с силами, не дал подножку карлику. Тот падает и разбивается на тысячи кусков. Что там у нас еще? Остался только член черного дерева, он летает за Анастасией, пока та, визжа, пытается скрыться в уголках лавки. Ну и женщина мне досталась! Даже неодушевленные предметы при виде Насти скачут собаками в пору гона. Весь мир хочет ее поиметь! Как все‑таки ошибся наш польский знакомый! Настя не ведьма, она — богиня. А раз так, какой смысл протыкать ей руку раскаленной кочергой, топить в воде, вздергивать на дыбу. Таково уж ее естество. Сбиваю на лету черную палку, из дверей выходит, наконец, продавец сувениров, при виде погрома его лицо вытягивается, потом он начинает кричать, но другая дверь распахивается, и в чуланчик вваливается человек сто. Крик, ор. Вертолеты! Сам Папа приехал! Улучив момент, выдергиваю Настю из толпы, падаем на корточки и выползаем из церквушки и магазинчика незамеченными. Бегом спускаемся к целебному источнику, умываемся. По пути к автобусу совершаю ошибку. Вижу два симпатичных д