потом, стоял я снова

В Руане, у костра другого:

Позорно умереть на нем

Шла избавительница края;

И, бешено ее ругая,

Народ опять ревел кругом.

Она шла тихо, без боязни,

Не содрогаясь, к месту казни,

Среди проклятий без числа;

И раз, при взрыве злого гула,

На свой народ она взглянула, –

Главой поникла и прошла.

Я прожил ночь Варфоломея;

Чрез груды трупов, свирепея,

Неслась толпа передо мной

И, новому предлогу рада,

С рыканьем зверским, до упада

Безумной тешилась резней.

Узнал я вопли черни жадной;

В ее победе беспощадной

Я вновь увидел большинство;

При мне ватага угощала

Друг друга мясом адмирала

И сердце жарила его.

И в Англии провел я годы.

Во имя веры и свободы,

Я видел, как играл Кромвель

Всевластно массою слепою

И смелой ухватил рукою

Свою достигнутую цель.

Я видел этот спор кровавый,

И суд народа над державой;

Я видел плаху короля;

И где отец погиб напрасно,

Сидел я с сыном безопасно,

Развратный пир его деля.

И этот век стоит готовый

К перевороту бури новой,

И грозный плод его созрел,

И много здесь опор разбитых,

И тщетных жертв, и сил сердитых,

И темных пронесется дел.

И деву, может быть, иную,

Карая доблесть в ней святую,

Присудит к смерти грешный суд;

И, за свои сразившись веры,

Иные, может, темплиеры

Свой гимн на плахе запоют.

И вашим внукам расскажу я,

Что, восставая и враждуя,

Вы обрели в своей борьбе,

К чему вас привела свобода,

И как от этого народа

Пришлось отречься и тебе».

Он замолчал. – И вдоль востока

Лучи зари, блеснув широко,

Светлей всходили и светлей.

Взглянул, в опроверженье речи,

На солнца ясные предтечи

Надменно будущий плебей.

Объятый мыслью роковою,

Махнул он дерзко головою, –

И оба молча разошлись.

А в толках о своих затеях,

Гуляли в стриженых аллеях

Толпы напудренных маркиз.

1848

«К ужасающей пустыне…»

К ужасающей пустыне

Приведен путем своим,

Что мечтою ищет ныне

Утомленный пилигрим?

В темноте полярной ночи,

Позабыт и одинок,

Тщетно ты вперяешь очи

На белеющий восток.

Тщетно пышного рассвета

Сердце трепетное ждет:

Пропадет денница эта,

Это солнце не взойдет!

Декабрь 1849

Москва

«За деньги лгать и клясться рада…»

За деньги лгать и клясться рада

Ты, как безбожнейший торгаш;

За деньги изменишь, где надо,

За деньги душу ты продашь.

Не веришь ты, что, взяв их груду,

Быть может совесть не чиста,

И ты за то винишь Иуду,

Что он продешевил Христа.

Конец 1840-х годов

«Я не из тех, которых слово…»

Я не из тех, которых слово

Всегда смиренно, как их взор,

Чье снисхождение готово

Загладить каждый приговор.

Я не из тех, чья мысль не смеет

Облечься в искреннюю речь,

Чей разум всех привлечь умеет

И все сношения сберечь,

Которые так осторожно

Владеют фразою пустой

И, ведая, что всё в них ложно,

Всечасно смотрят за собой.

Конец 1840-х годов

«Воет ветр в степи огромной…»

Воет ветр в степи огромной,

И валится снег.

Там идет дорогой темной

Бедный человек.

В сердце радостная вера

Средь кручины злой,

И нависли тяжко, серо

Тучи над землей.

<1850>

Лампада из Помпеи

От грозных бурь, от бедствий края,

От беспощадности веков

Тебя, лампадочка простая,

Сберег твой пепельный покров.

Стоишь, клад скромный и заветный,

Красноречиво предо мной, –

Ты странный, двадцатисотлетный

Свидетель бренности земной!

Светил в Помпее луч твой бледный

С уютной полки, в тихий час,

И над язычницею бедной

Сиял, быть может, он не раз,

Когда одна, с улыбкой нежной,

С слезой сердечной полноты,

Она души своей мятежной

Ласкала тайные мечты.

И в изменившейся вселенной,

В перерожденье всех начал,

Один лишь в силе неизменной

Закон бессмертный устоял.

И можешь ты, остаток хлипкий

Былых времен, теперь опять

Сиять над тою же улыбкой

И те же слезы озарять.

Февраль 1850

Laterna magica[33]

Вступление

Марая лист, об осужденье колком

Моих стихов порою мыслю я;

Чернь светская, с своим холодным толком,

Опасный нам и строгий судия.

Как римлянин, нельзя петь встречи с волком

Уж в наши дни, иль смерти воробья.

Прошли века, и поумнели все мы,

Серьезнее глядим на бытие;

Про грусть души, про светлые эдемы

Твердят тайком лишь дети да бабье.

Всё ведомо, все опошлели темы,

Что ни пиши – всё снимок и старье.

Вот и теперь сомнение одно мне

Пришло на ум: боюсь, в строфе моей

Найдут как раз вкус «Домика в Коломне»

Читатели, иль «Сказки для детей»;

Но в глубь души виденье залегло мне,

И много вдруг проснулося затей.

И помыслы, как резвый хор русалок,

То вновь мелькнут, то вновь уйдут на дно;

Несутся сны,