птица для полёта и сумевшей "поднять" сына в одиночку. Не просто вырастить, а воспитать отличника и нормального мужчину, с амбициями и неотбитой самооценкой. Всё, что я помню об отце, говорит об этом.

Всё чаще я воспринимаю её не как "бабулю", а как родную маму, у которой стараюсь потихоньку забирать на себя домашние заботы.

Размышляя о своей новой семье, выкладываю нарезанное мясо в кастрюлю. Заливаю сверху настоявшимся маринадом и обкладываю крупными кольцами из оставшейся луковицы. Теперь в холодильник и постоять. Часа четыре-пять у нас есть в запасе.

Женька находит отличное место. Речка здесь делает крутой поворот, намыв целую косу чистейшего белого песка. Прямо за ней идет, несвойственная для узкой Берёзовки, яма, где можно вдоволь поплескаться.

Место находится далеко от посёлка. Местным сюда добираться лень, а приезжие в наших местах не бывают. Мы сами перетаскиваем имущество, навьючив несчастный мопед. Мой пронырливый друг находит у кого-то из соседей компактный раскладной мангал. Глядя на него, я задумываюсь о покупке подобного.

Друг остаётся разбивать лагерь, а я направляюсь к археологам . Мои новые подруги с угрюмыми лицами сидят в раскопе и колупают глину детскими совочками. Мученицы науки. Солнце подкатывает к трём пополудни, жара спала и на раскопках — вторая смена.

Машу им рукой издалека, а сам направляюсь к Аникееву. У меня в руках конверт, намного более пухлый, чем остался в кабинете у Подосинкиной.

— Николай Николаич, представляете, — говорю косматому предводителю студенчества, — сегодня делал фото и вдруг подумал. А вдруг они вам тоже пригодятся?

— Ну, показывай, — отвечает Аникеев, кажется, только чтобы я отвязался.

Уже на первых снимках выражение лица меняется. Он подслеповато щурится, потом ищет очки.

— Может, для стенгазеты, — говорю, — или для отчётности…

— В камералке снимал… — то ли спрашивает, то ли констатирует он.

— Там же интереснее всего, — подыгрываю ему.

Будущее светило местной науки перебирает фотографии.

— Я могу их оставить? — уточняет он.

— Конечно, — расплываюсь в улыбке. — Я специльно для вас напечатал.

— Можно на минутку? — Аникеев зовёт меня к "штабной" палатке, — Прости, забыл… как тебя?

Ещё недавно я был на уровне "эй ты…". Досадная помеха в работе экспедиции. Сейчас пригодился.

— Альберт Ветров, Алик, — напоминаю.

— Алик, а ты можешь находки отснять? — предлагает археолог.

— Всё — точно нет, — предупреждаю.

— Самые интересные, — соглашается он, — десятка два, не больше.

Такой вариант выполнить несложно. Но набиваю себе цену.

— Я не против, — объясняю, — но понадобится плёнка… бумага… реактивы… С работы я их взять не смогу… У нас там отчётность…

— Оплачу по чекам, — отмахивается Аникеев, — ты, главное, отсними. А мы с тобой сгущёнкой расплатимся, — предлагает он универсальную валюту.

— У меня другой интерес, — предлагаю, — я же фотограф… мне натура нужна…

— И? — не понимает археолог. — Где я тебе её найду?

— Отпустите со мной девчонок пофотографироваться, — говорю, — верну в целости и сохранности.

Аникеев чешет репу, а потом ухмыляется.

— На них, значит, плёнки не жалко.

— А вы бы на моём месте пожалели?

— Чтоб до темноты вернулись, — решает он, — если что случится, башку оторву.

Я лихо киваю. Если что, по голове мне так и так прилетит. Так что я планирую этот пикник, как военную, мать её, операцию. чтобы всё получилось…

— Идеально, — повторяет губастенькая Надя. — а почему "вива ла революсьон"?

Она, как и все девушки, падка на необычное. Ни вино, ни вульгарная "рябина на коньяке", ни даже шампанское по-честному отвратительное в такую жару, не произвели бы на неё такого впечатления.

— Потому что это любимый напиток команданте Че Гевары, — на кураже фантазирую я, — революционный ром и захваченная у проклятых капиталистов кола. Куба либре! Остров свободы!

Надя смеётся и отпивает. Кончиком языка облизывает губы.

— Вкусно, — говорит она.

Прелесть коктейля в том, что его крепость можно регулировать. У меня в стакане плещется почти чистая пепси. Надин вариант позабористее, но не намного. Спаивать я никого не собираюсь. Только чуть расслабить и избавить от смущения.

Ветер доносит дымок от мангала. Он стоит выше, на заросшей клевером поляне. Ещё чуть дальше натянута двухместная брезентовая палатка с розовым верхом. В ней можно спрятать продукты, а можно спрятаться и самому. От солнца и посторонних глаз.

— Ты мясо переворачивать собираешься?! — возмущается Юлька, — сожжёшь! Угли сам будешь грызть!

— Молчи, женщина, — весомо роняет Женёк, — не бухти под руку! Шашлык, это мужское дело!

Хлоп! Ему тут же прилетает по макушке. Женька не теряется и щекочет брюнетку, которая почти на голову выше его. Та с визгом и хохотом отбивается.

Юлька удивляет даже меня. Тем самым безошибочным женским инстинктом её, как магнитом тянет к Женьке. В её глазах он самый хозяйственный, основательный и близкий к еде.

Я не возражаю. Романтичная блондинка Надя нравится мне гораздо больше. Её такой расклад тоже устраивает. Мы уединяемся на берегу, оставляя парочку "на хозяйстве".

Женька помнит о главном правиле — ни в коем случае не признаваться, сколько нам лет. Для храбрости он уже приложился к "Свободной Кубе", и сейчас ведёт себя слегка брутально. Но со взбалмошной Юлей это действует "на ура".

Надя поглядывает на весёлую возню, которую устроили возле мангала, а потом, с любопытством смотрит на меня.

Если бы я сейчас попытался обнять её, или, не приведи бог поцеловать, она бы гордо отодвинулась. Она "не такая", и что я вообще "о себе думаю", — сказала бы она. Ещё и дулась бы потом весь вечер.

Вместо этого я гляжу вдаль, словно речка Берёзовка куда интереснее для меня, чем симпатичные блондинки.

— Знаешь, чем плохо быть фотографом? — говорю задумчиво.

— Чем? — тут же спрашивает Надя.

— Когда я фотографирую девушку, — объясняю, — то больше к ней ничего не чувствую.

— Совсем?! — Надины глаза распахиваются в изумлении.

— Только эстетические чувства, — грустно киваю, — никаких эмоций. Организм не реагирует…

— И ко мне? — её голос чуть дрожит, — и на меня не реагирует?

— Если бы я знал, — говорю, — то лучше бы без фотографий остался… Пускай бы меня лучше из газеты уволили… А теперь, ты мне очень нравишься, но…

— И так