– У тебя аллергия была, ты что-то не то съела. Время прошло, она и сошла.

– Вот какая ты, Зоя, а! Ну с чего ты это знаешь?

– У меня мама врач.

– У тебя мама не врач, а неблагонадёжный элемент. Чего она у тебя врачом не работает, если врач? И ничего ты не знаешь! А правда, что вы раньше буржуинами были, и весь этот дом вам принадлежал? И большой тоже.

– Не знаю. Кто тебе сказал?

– Все так говорят. А ещё…

Но она не успевает договорить – щёлкает замок, и в квартиру входят люди, много людей, слышно, как ревёт младенец, и по коридору кто-то быстро идёт, звеня военными подковами сапог.

– Девчонки, ставьте чайник, будем чай пить с конфетами! – гремит радостный мужской голос. – Сын! Три сорок!

– Чего три сорок? – удивляется Тоня.

– Вес три кило сорок! Богатырь!

– Ах, принесли! – прыгает Тоня и хлопает в ладоши. – А можно посмотреть? Можно?

– Боги, стрекоза. Он там, в царских покоях!

Тоня убегает по коридору, звонко шлёпая сандалиями.

Слышно, как падает в чайник вода. Сразу же пьёт из носика, шумно глотая. Снова наливает. Чиркает спичкой. Зажигает газ. Артёму кажется, что он опять чует этот запах – спички, серы.

Газ тепло шумит.

– Ну, что, Зоя…

– Поздравляю, – перебивает она, как будто очнулась. До этого стояла рядом, молчала. Не смотрела на него. Не поднимала глаз. – И вас, и Светлану Алексеевну.

– Вас, вас… Зоя, сколько раз просил: мы же соседи, мы на ты. Я тебя ненамного совсем старше. Ну, пожалуйста. А то я чувствую себя как… как старик, вот честное слово! – смеётся.

– Хо… хорошо. Но всё равно… Поздравляю.

– Ах, Зойка! Ты видишь, теперь всё, всё пойдёт по новой! Новые люди рождются, понимаешь! Совсем новые. Они, эти люди, как Олежек, – они другие будут уже, понимаешь! Без войны, совсем другие. Они лучше будут, умнее. Они столько всего сделают, что мы не успели!..

Он негромко смеётся. Он счастлив.

– Вы… ты… ты ещё успеешь. Это разве возраст, двадцать пять лет.

– Двадцать пять, да? Да я сам всё время забываю, сколько мне. Считаю, когда спрашивают, представь себе! Да нет, наверно, не возраст. Просто у меня жизнь как будто кончилась вся. Там осталась, на фронте. А война ведь давно кончилась уже…

– Недавно.

– Что?

– Недавно, говорю. Кончилась. Два года всего.

– Два, да. А мне кажется, сто лет. Я же вообще не понимал сначала: ну, вернусь, хорошо, если живой, если с руками, ногами, а то как… Ну, что делать-то буду? Я же недоучился, не умею ничего. А вот, смотри: и комнату нам со Светкой дали, работа есть, жить можно. Думаю, учиться пойти. Что скажешь? На вечерний. Хорошо?

– Учиться – это хорошо. Я тоже очень хочу учиться.

– Так поступай! Тебе-то самое время. Тебе сколько? Пятнадцать?

– Семнадцать.

– Семнадцать! Так самое время. Поступай!

– Да, я хочу. Хотела… В университет. Только мне нельзя.

– Нельзя? Это почему же ещё нельзя?

– Ну, потому что, я такая…

– Вова! Вова, где ты? Володя? – молодой женский голос по коридору. И Тонин потом:

– Владимир Петрович!.. Он на кухне был.

– Здесь! Иду!

Печатает подковы сапог.

– Поступать. Всё равно надо поступать, – бормочет задумчиво Зоя. – Ну и что, что не возьмут в университет. Ну и что, что таких не берут … из таких… Всё равно.

Она уходит в комнату – и повисает тишина. Долгая, тягучая. Напряжённая. Ему кажется, что остановилось время. Здесь, там. Везде. Ему кажется, что он сам не живёт больше и не дышит. Он слушает. Растворяется в тишине.

И когда вдруг ухнули из неё радио позывные, вздрогнул всем телом.

– Говорит Москва, – голосом Левитана. Трагическим и холодным. Как будто оцепеневшим голосом говорит Москва. – От центрального комитета коммунистической партии Советского Союза. Ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза. Дорогие товарищи и друзья! Центральный комитет коммунистической партии Советского Союза, совет министров СССР и президиум верховного совета СССР с чувством великой скорби извещает партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжёлой болезни скончался председатель совета министров союза СССР и секретарь центрального комитета коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин.

И снова тишина ухнула в уши, а потом где-то завыла Удальцова:

– Ааа! Что же это делается-а-а! Как же мы теперь жить-то бу-у-де-ем!

– Дура! По шее получишь! – кричит на неё Удальцов и стучит о стену костылём.

– Дальше-то что, дальше?! Как же мы те-пе-е-е-ерь!..

А в остальном – тихо по квартире. Как будто бы затаились. Артём идёт по коридору, слушает двери. Двери молчат. Ждут. Смотрят на него пустыми гладкими лицами. Непроницаемые лицами.

Вдруг что-то ухнуло и разбилось.

– Олег! Вот что за ребёнок такой, а! Вот я тебя! Отец придёт, увидит, выпорет, как сидорову козу!

Он верещит с ужасом и восторгом. Выскакивает в коридор, шоркает ножками, будто прячется за кого-то, кто стоит здесь – но Артём их не видит.

– Вот я тебя. А ну, иди сюда. Нечего прятаться за тётей! Зоя, не прикрывай его!

Ребёнок смеётся.

– Зоя! – Тоня высовывается за дверь тоже. – Зоя, ты пошла? Ты туда? Я с тобой!

Голос взволнованный, но решительный.

– Мы с подругой идём.

– Я с тобой, я сейчас. Подожди меня!

Скрывается в комнате, а там голос матери – шипит сквозь сжатые зубы:

– Куда? Ты с ума сошла! Никуда ты не пойдёшь! Нечего тебе там делать. Знаешь, сколько народу сейчас там будет?

– Зоя идёт, мам, я с ней!

– Пусть Зоя твоя одна тащится. А тебе нечего…

Хлопает наотмашь дверью, прикрывает голос, как будто подушкой.

Мать хватает, наконец, сына. Тянет за руку: «Иди сюда, чудо луковое». Сын вырывается, шоркает ногами по полу, хнычет: «Зой-а-а!..»

– А Володи… – начинает Зоя, но спотыкается, как будто её перебили. – Владимир Петрович ещё не пришёл?

Мать вскидывает на неё глаза – но ничего не отвечает. Затаскивает сына в комнату и хлопает дверью – демонстративно, громко.

Зоя стоит в коридоре одна. Он слышит, как она дышит. Ждёт. Слушает жизнь в квартире, приглушенные, испуганные голоса. Потом разворачивается, идёт к двери – и сталкивается с соседом, мимо которого проскальзывает всегда, опустив глаз, как будто бы в чём-то виновата.