Воцарилось молчание.

– Вот почему мы приняли радикальное решение, – произнес Солон.

Образы исчезли. Тагор открыл глаза, и Алехандро почувствовал, что его сердце сжалось. Он так и не понял, почему в памяти всплыли слова, давным-давно сказанные ему Хесусом в вечер после сражения, когда они беседовали на маленьком тенистом плато. Лучшим стратегом, сказал тогда будущий команданте, станет тот, кто посмотрит смерти в глаза и прочтет в них, что именно он должен не бояться потерять.

Тагор медленно кивнул.

– Мы уничтожим чайные поля, – сказал он. – Все, до самого последнего, на заре наступающего дня.

Кто знает, на что мы смотрим

Книга картин

Чай

Как выяснилось, эльфы любят поэзию, но не придумывают историй. Тех, кто живет в согласии с миром, мало заботят игры воображения, тем более что чай играет ту же роль, что вино и человеческие измышления, – он укореняет сообщество в родной земле и в умах его членов.

Можно ли представить себе жизнь, в которой нет ни сказок, ни романов, ни легенд? Там приходится непрестанно тащить груз самого себя, там ничто не отделяет явь ото сна, там голая правда выступает без прикрас, зато как же прекрасна жизнь в глубинном величии вещей.

И однако, когда эльфы заметили, что их мир клонится к закату, это толкнуло их на поиск новых решений. Очевидно, что именно тогда и возникло искушение Рёана, в то время как другие пришли к мысли, что альянс чая и вина может дать шанс спасти их от катастрофы.

Пустота

Говорят, что все родилось из пустоты в тот день, когда кисть провела в ней черту, отделяющую землю от неба.

Поэзия есть истинное равновесие земли, пустоты и неба, убийство рождается, когда об этом забывают.

Путешествовать следует налегке, сказал один старый поэт[23]. Сколько же лишней ноши громоздят на себя человеческие существа! И какое благо принесли бы им туманы Нандзэна!

Странная вещь логика повествования. Накануне великой битвы этого времени, на шестой год самой смертоносной войны, какую только пришлось вынести и людям, и эльфам, в поворотный момент эпох, какой только дважды случался в истории человеческих существ Запада, мне придется свернуть на проселочную тропу, чтобы продолжить рассказ. Как земля кажется просторнее всего, едва схлынули волны, так и историям, и вымыслам нужны морские приливы и отливы – и наступает момент, когда воды, поворачивая вспять, обнажают простую ракушку, и она единственная, чье нутро вобрало всю совокупность космоса. Наши глаза, наши уши, наши чувства и, наконец, знание – исток света в ночи, к которому мы и должны обращаться.

По прошествии почти полутора веков, вот она, наша одинокая ракушка в час, когда уходят великие воды царств.

Мало кому из эльфов досталась столь непримечательная внешность, как Петрусу, и столь ослепительная судьба. В сущности, поначалу казалось, что его участь – оставаться в той же тени, что родные чащобы и добропорядочная семья белок, в лоне которой он появился на свет. К востоку от Кацуры расстилался Сумеречный Бор – район гор и лесов, где уступами располагались костистые ели, чьи ветви, вознесенные ввысь узловатыми стволами, слагались в зонты такого изящества, что слезы наворачивались на глаза. Природа породила их в огромном количестве, а потом расставила одну над другой на скалах, выбрав место так, что оно казалось оправой для драгоценности. Затем она окунула их в туманы и превратила в возникающий из небытия пейзаж горных пиков, на которых царили ели, похожие на письмена. Эльфийское сообщество очень ценило Сумеречный Бор, и многие отправлялись полюбоваться им и окунуться в величие горной мглы, наслаждаясь восходами и заходами солнца, воспевающего каждую ветвь и каждый изгиб кроны. Эльфы говорили, что от вершины к вершине разворачивается целый спектакль, и Петрус вырос среди этих рассветов, закатов и сумерек, наполненных шорохами и поэзией. Очертания горных хребтов силовыми линиями пронзали пространство, где на золоте неба вырисовывались изгибы елей.

Есть множество гор, способных породить подобное очарование, но равных этим нет в мире. Фортуна замыслила их высокими и узкими, и всюду, куда бы ни упал взгляд, простирался океан облаков, пронзенных вытянутыми скалистыми громадами. В какие-то моменты деревья, вплавленные в единственный выступающий пик среди огромной пенистой пустоты, обретали изящество кружев. В другие моменты проступал весь хребет целиком, возвышаясь над волнами и являя глазу цепь пиков. Но больше всего пленяла взор даже не бесконечная пульсация вершин, а то, что они нависали над невесомой молочной дымкой, которая сама слагалась в склоны, прежде чем запечатлеть на них легкий поцелуй ели. В этом зрелище, казалось, крылась тайна мироздания, и, погрузившись в него, ты встречал лишь самого себя; ты был грозовой горой, поднявшей мир на дыбы, чтобы удобнее уложить его в ладони собственного сознания; именно ради этой встречи и стекались в Сумеречный Бор эльфы из всех провинций, проделав долгий путь, чтобы в одно прекрасное утро оказаться у подножия тайны. Потом они не раз будут в мыслях возвращаться к несокрушимой скале, то гладкой и ласковой, то острее лезвия, и вновь увидят пейзаж Сумеречного Бора, бархат туманов и красоту горных массивов, как если бы речь шла о ландшафте их внутреннего мира.

По естественной логике провинция была населена в основном белками, медведями и орлами, которых не пугали ни кручи, ни головокружительные высоты. Казалось, деревни перенеслись сюда по воздуху, прежде чем пристроились на предназначенных им горных плато; затем укутались, потом раскрылись, и так до бесконечности. К тому же то, что верно для мира эльфов в целом, было стократно верно для здешних мест благодаря тому, что эти колоссальные, устремленные к небу стрелы оставляли туманам не менее колоссальные долины, на гигантском протяжении которых было не разглядеть и руки эльфа. С пика Хиэй[24] на горизонте были различимы лишь три иглы, плывущие в белой магме, но внезапно еще десяток прорастал сквозь мглистую поверхность тумана, и те, кому довелось это увидеть, чувствовали, что родились во второй раз. Горы, возникшие из ниоткуда, повисали над несуществующей материей; в мощи пустоты возникал дуэт духа и скал на вершине существования и снова погружался в изначальное небытие; и эти игры в прятки, где смерть и воскрешение непрестанно следовали друг за другом, придавали горе осознанность, которой ей прежде недоставало.