– Надеюсь, это, по крайней мере, послужит тебе уроком.

А вот Паулус был настроен куда более позитивно.

– Никогда не видел, чтобы одного из наших рвало, – сказал он с живейшим интересом. – Выглядит действительно ужасно.

Переправа неспешно продолжилась, укачивая Петруса до дурноты. Остальные наслаждались туманной навигацией. Перевозчик прикрыл глаза, и в полном согласии с Нандзэном баржи плавно продвигались вперед. Был час молитв, что знал каждый эльф, хотя никто ему этого не говорил. Окутанные пустотой, где обитали туманы, в симбиозе с живыми существами этого мира, становясь паром, переносящим послание, и, больше того, превращаясь в воду, воздух, горы, деревья и скалы, пассажиры погружались в благость великого космического смешения. Так читаются молитвы, не требующие литургий, так поются те церковные гимны, где нет речи о поклонении, – если молиться, как я думаю, означает любить жизнь. Баржа раздвигала туманы, жизнь медленно свивалась, уходя внутрь себя, и каждый следовал виткам спирали, впитывая тайну своего присутствия здесь и сейчас.

Потом переправа подошла к концу. Позади кораблей начал закрываться фарватер, а на берегу показались такие же понтоны, как в Южных Ступенях.

– Сойдешь первым и двинешься по прямой, – сказал перевозчик Петрусу, когда они причалили. – Здесь дельфины не водятся, только ныряльщики, а у них нет никакой охоты прыгать в фарватер в тот момент, когда закрывается проход.

Петрус честно послушался, заскакал на полной скорости в направлении берега, свалился на него и только тогда, задыхаясь, понял, что они прибыли.

Прямо перед ними лежала Ханасе, раскинувшись на холме столь плотных туманов, что казалось, будто они возносят город к небу. Над всем пейзажем витали маленькие серые частицы, восходящие от садов деревьев и садов камней, где можно было различить еще какие-то более мелкие и округлые формы.

– Ханасе, – сказал перевозчик.

Все молча застыли на берегу. Следуя ритуалу, он добавил:

– Мертвым бремя живых.

И они остались стоять в молчании, отдавая в сердцах своих дань тем, кто прошел до них.

Мертвым бремя живых

Живым странные дружбы

Книга молитв

Пепел

Пепел – это раздел материи и грезы, мир, видимый в момент, когда он почти рассеялся.

Молитвы

Является ли Книга молитв самой древней из всех? Некоторые полагают, что она взывает к жестокости, предшествующей битвам. Но те, с кем говорят великие облака и дыхание деревьев, знают, что первый вздох уже есть первая молитва, потому что никто не может сражаться, прежде не приняв в себя бесценный дар воздуха.

«Как день, что скользит меж двух чернильных туч, как вечер, что дышит в легких туманах», – писал поэт. Чтобы мир воспрял, нужен живительный вдох: то восторженное исступление, благодаря которому люди превосходят сами себя, то волшебство, благодаря которому в них проникает вселенная, – вот дословный текст первой молитвы. И в неосязаемом трансе, в едином глотке воздуха, смешавшего живых и мертвых, они познают, с кем до них сражались отцы и какие картины творили.

Ханасе, город Пеплов, второе святилище туманов.

– Как мне помнится, в том классе, когда мы проходили четыре святилища, ты обычно дрых на задней парте, объевшись красной смородины, – сказал Паулус.

– Ну да, четыре святилища, – сказал Петрус, роясь в смутных воспоминаниях, тонущих в блаженном переваривании и сиестах.

Они пустились в дорогу. Наступала ночь, и на склонах холма зажигались огни. Петрусу, мечтающему только об уютной постели и кусочке съестного, чтобы унять сосущую пустоту в желудке, ведущая к городу прямая дорога показалась однообразной.

– Четыре святилища, – пробормотал он, засыпая на ходу и спотыкаясь о собственный хвост.

Маркус позади него вздохнул.

– Ага, – пробормотал Петрус, замерев на месте, – четыре святилища, Ханасе, город Пеплов.

– Браво, – съехидничал Маркус, хлопая его по плечу.

– Я хочу сказать, теперь я вспомнил. А ведь я вроде уверен, что спал тогда на уроке, – сказал Петрус, очарованный той внутренней механикой, которая вдруг пришла в действие, и начиная подозревать, что его неловкость и рассеянность могут быть проявлением его исключительных способностей.

Вечерние туманы в ленивом ритме вились вдоль узкого земляного прохода; хотя ночная темнота почти наступила и деревьев не было видно, дорогу окутывал тот тенистый рассеянный свет, который дает листва в хорошую погоду, и эта легкость стрекозиных крыльев, исходящая от невидимых ветвей, облекала сиянием их ночной поход.

– Дорога Ханасе славится своей проницаемостью, – пояснил перевозчик, идя рядом с Петрусом, – говорят, она еще прекраснее, чем в Нандзэне. Как бы то ни было, у них общая память истоков.

– Истоков? – повторил Петрус, думая о своем.

У него разболелась голова, и окружающее снова казалось смутным и запутанным.

– Память деревьев, – продолжал перевозчик, немного растерянно взглянув на него.

– Какая связь с истоками? – из вежливости пробурчал Петрус.

Перевозчик остановился посреди дороги.

– Как это, какая связь с корнями? – удивился он.

– Простите, я немного отвлекся, – сказал Петрус; вырванный из своих размышлений, он ничего не понимал, но не хотел неприятностей.

Перевозчик зашагал дальше.

– Многие в наши дни забывают об истоках, – с гневом и печалью проговорил он, – и это добром не кончится.

– Не будешь ли ты так любезен заткнуться хотя бы до завтра? – прошептал Маркус.

– Я думал о другом, – ответил Петрус, – у меня в голове кавардак и в животе пусто.

– Он еще думает о еде, – заметил Маркус, оборачиваясь к Паулусу.

– Кстати, – сказал Петрус, – память деревьев, шепот елей, дыхание мира – я был сыт этим по горло еще в Сумеречном Бору, так что не будем начинать по новой здесь.

Паулус отвесил ему подзатыльник.

– Закрой свою беличью пасть, – рявкнул он, – я не желаю слышать, как ты богохульничаешь.

Петрус укоризненно потер свою шерстку.

– И что это, в конце концов, за город мертвых? Если мне ответят, я, может, и помолчу.

Паулус вздохнул и пошел в начало цепочки ходоков к перевозчику.