Перевозчик глянул на него в полной оторопи.

– Ладно, – сказал он, помолчав, – пора двигаться.

Маркус и Паулус встали по бокам своего отжатого друга, и все смогли подняться на борт. Их было шестеро на каждой барже, а всего четыре судна. Перевозчик сел вместе с троицей друзей, к ним присоединилась пара эльфов-косуль. Туман слабо плескался о борта кораблей, и Петрус, расположившись на носу, пытался отдышаться. После падения, в те несколько мгновений, что прошли до появления спасателей, он не почувствовал страха. Туманы фарватера сочетали в себе качества воздуха и воды, обладая плотностью жидкости, в которой можно дышать, и это сплетение водного и газообразного оживило в его сознании времена, когда живые существа обитали равно на земле и в море, и то была легкая жизнь, сотканная из кислорода, солнца и воды.

– А мы живем в атмосфере, – подумал он, когда перевозчик закрыл глаза и переправа началась.

Он вздохнул и понадеялся на заслуженный отдых. Было бы великодушно предоставить ему возможность спокойно поразмышлять о странных дружбах и космологических текучестях. Туман сочился радужными серыми разводами, нанесенными кистью великого художника: светлый мазок тут, акварельные слои темных чернил там. В иные моменты туманные потоки внезапно возносились к небу и собирались там в лохматую тучу. Потом все светлело, и, словно кисть разделила мир на две части, как в послегрозовой ясности, проступала идеальная линия горизонта. В обычном своем состоянии Петрус наслаждался бы этим зрелищем космической живописи, потому что ценил красоту вселенной, только видел он ее под другим углом, не так, как его собратья: он чувствовал, что она призывает нечто иное, в то время как его близкие довольствовались ею самой, хотя он никак не мог взять в толк, чем это «иное» может быть. Часто, глядя на вершины родного Бора, усеянные неописуемыми елями, он ощущал в них ищущее выхода волнение, трепещущее в воздухе всякий раз, когда читался очередной вечерний стих о сумерках, а затем угасало, не найдя какой-то необходимой крупицы – той же, как он чувствовал, которой не хватало и ему самому. И хотя в поэзии была доля этого мистического смятения, соответствие стихов внешнему миру, от которого он чувствовал себя непоправимо отделенным, рождало в нем неудовлетворенность, лишая его инструмента, позволившего бы ему наконец прожить свои восторги.

Поначалу он решил, что за время переправы сумеет передохнуть и прийти в себя, и первые минуты вроде бы не обманули его надежд. Но с какого-то момента ему стало казаться, что баржа слишком раскачивается; а главное, в нем поднималась дурнота, которая не сулила ничего хорошего.

– Тебя тоже тошнит? – прошептал он Паулусу.

– Нет, – удивленно ответил тот. Потом добавил растерянно: – Надеюсь, у тебя нет туманной болезни?

– Нет чего? – испуганно переспросил Петрус.

Паулус в замешательстве взглянул на него:

– Туманная болезнь. Это когда укачивает. Ты пил чай в доме ожидания? Обычно такого не должно случиться.

– Нет, не пил, – сказал Петрус, теперь уже не на шутку встревожившись. – Я был не в настроении чаевничать.

– Что случилось? – спросил Маркус, приближаясь. – Что вы шепчетесь, как пара заговорщиков?

– Он не стал пить свой чай, – устало сообщил Паулус. – Он был не в настроении.

Маркус посмотрел на Петруса.

– Поверить не могу, – наконец выговорил он. И, разрываемый досадой и жалостью, спросил: – Как ты себя чувствуешь?

– Хуже некуда, – сказал Петрус, который не знал, что именно – тошнота или перспектива, что она усилится, – мучило его больше.

Отягчающее обстоятельство: несколькими часами раньше, покидая свои отныне обожаемые ели, он до отвала наелся пирога с травами (он его обожал), потом маленьких сладких красных ягод, которые собирают на опушках в Южных Ступенях (от них он просто сходил с ума). После чего на него напала жуткая сонливость и сильно затруднила последнюю часть путешествия. Сейчас речь о сне уже не шла, поскольку пирог, ягоды и более ранние остатки черничного пюре оспаривали честь первыми покинуть его, в то время как Петрус, в ужасе оглядывающийся вокруг, не находил места, готового их принять.

– Скажи, тебя же не вырвет? – прошептал Маркус, присвистнув от раздражения.

– Думаешь, у меня есть выбор? – прокряхтел Петрус.

Его шерсть приобрела любопытный зеленый оттенок.

– Только не в баржу, пожалуйста, – сказал Паулус.

– Главное – не в туманы, – сказал Маркус.

Он сочувственно и устало вздохнул.

– Сними одежду, – сказал он, – и делай, что тебе нужно, туда.

– Мою одежду? – возмущенно сказал Петрус.

– Оставайся белкой или конем, как тебе больше нравится, но сними одежду и постарайся сделать все потише, – ответил Маркус.

Петрус хотел что-то возразить, но внезапно передумал, из чего спутники заключили, что роковой момент близок. Став человеком, он стыдливо отвернулся и снял одежду, обнажив симпатичные белые ягодицы, круглые и усыпанные веснушками. Потом превратился в белку. То, что последовало далее, обречено навечно остаться в анналах туманов, потому что никто никогда не видел, а главное, не слышал ничего подобного. Эльфов вообще редко тошнит, потому что они не позволяют себе излишеств, вредных для должного равновесия организма, так что данный факт был шокирующим сам по себе. Но вам следует знать, что белки среди всех прочих видов отличаются тем, что исполняют это без всякой деликатности, вследствие чего остальные три пассажира с ужасом обернулись при первом же высвобождающем урчании.

– Что происходит? – спросил перевозчик, пока Петруса с апокалиптическим звуком выворачивало наизнанку.

– У него туманная болезнь, – ответил Паулус.

– Мне очень неловко, – проикал Петрус между двумя залпами пирога.

Перевозчик и косули, остолбенев, уставились на него.

– Он что, не выпил чай в доме ожидания? – спросил перевозчик.

Никто не ответил. Какое-то время было видно, как эльф мысленно пытается собрать все накопившиеся признаки воедино, а когда картина сложилась, пришло и понимание, что он имеет дело с безумцем. В этот момент Петрус наконец облегчился в бесконечном последнем спазме, и перевозчик разразился хохотом, от которого задрожала баржа и чуть не оглохли косули. Мало-помалу он посерьезнел и, глядя на прижимающую к себе одежду бледную белку, произнес:

– Ну что ж, дружок, я ничуть не сомневаюсь, что тебя ждет интереснейшая судьба.

В чем, как мы знаем, он не ошибся. Ну а пока что путешествие превратилось в настоящий кошмар, и желудок Петруса, пустой, каким он не бывал на протяжении многих десятилетий, мог выдавить только немного горькой желчи и стыда за выпачканную одежду.

– Я не стану тебя убивать, – сказал ему Маркус, – иначе ты бы слишком легко отделался.

Но Петрус бросил на него такой мученический взгляд, что тот немного смягчился и со вздохом продолжил: