начинается так называемый личный досмотр, когда трясут бюстгальтер и все прочее…

– Можете идти. – Я поворачиваю к двери. – Стойте, волосы! – и начинает прощупывать.

Я говорю:

– Господи, да нет ничего! Что вы, вшей, что ли, ищете, боитесь, что увезу на экспорт? Уйдет ведь теплушка!

Она наконец меня отпускает, я вылетаю с распущенными волосами, вскакиваю в эту теплушку, и она трогается.

И вот уже в Рязани, после войны (жила я там у родителей мужа Нины Павловны), пошла я как-то в воскресенье на базар. А базар там был удивительный, там, например, я видела слепцов, которые пели старинные духовные стихи, знаешь, «Лазаря»… – фантастика!

И вот иду я, а дорога поднимается, базар на возвышении. Иду я по этой дороге и вдруг слышу:

– Аля!

Смотрю краем глаза в том направлении – дядя Петя! Сапоги продает. Иду, не оборачиваясь.

– Аля! Ты что, оглохла?

Иду дальше.

– Аля! Да ты что ж, знаться не хочешь?!

Иду мимо.

И все. Больше он ничего не сказал, видно, все понял.

И надо же было – после стольких лет, после столького всего так встретиться! Да, много удивительного было в жизни. И там тоже. Там вообще было интересно. Очень интересно. Только очень долго. Знаешь, как говорят французы: шутки хороши только короткие. А когда они затягиваются, то перестают быть шутками.

Рязань

В Рязани нашлись такие милые люди, которые устроили меня работать в художественное училище, и стала я там председателем приемной комиссии. И ходили ко мне всякие мамаши, мечтавшие определить своих отпрысков в такое интеллигентное учебное заведение.

И вот однажды пришла такая мамаша, очень дерганая, нервная, и привела дитятко, такого недокормыша – лысенького, с печальными глазами, – который перерисовал с открытки «Трех богатырей», несколько их увеличив и изувечив, как только мог. На рисунке видны были клеточки, по которым он его переносил, а это было запрещено. Я сказала:

– Очень мало шансов…

И не успела я договорить, как она шлепнула мне на колени какой-то кулек, взяла сына за руку и быстро удалилась.

– Ой, Аля, что тебе?!

Налетели, развернули, там оказалось полкило конфет «Ласточка», и не успела я возмутиться, как конфеты – тю-тю! – расклевали…

И вот первый экзамен. Рассадили детишек, поставили перед ними кувшин, рядом положили два яблока – восковых, конечно, чтобы не съели. Они сидят, рисуют, а я вышла в коридор. И ко мне с такой улыбкой – всей душой! – бросается та мамаша. И я тоже… как-то невольно улыбаюсь, и тоже – всей душой!..

Но мальчик летел турманом после первого же кувшина. И я потом, если видела их где-нибудь на улице, всегда переходила на другую сторону…

А один раз пришла босая крестьянка, в понёве – синей в красную клеточку, повязанная платком, за спиной холщовый мешок, в котором звенели два пустых бидона, – видно, торговала молоком на рынке. И там же, в мешке, была ее обувка, которую она надевала только при исполнении служебных обязанностей, то есть торгуя молоком.

И с ней мальчик – худенький, беленький, голубоглазый, светлый, в рубашонке и холщовых штанах, и тоже босиком. Ему было четырнадцать лет, а на вид десять-двенадцать.

– Вот, – сказала она, – уж очень хочет у вас учиться. Это мой сыночек, он у нас пастушок и все рисует, рисует…

– А где же твои работы? – спросила я его.

И тогда он, глядя на меня своими ясными глазами, полез за пазуху и достал – свернутые в трубочку, на бумаге в клеточку, сереньким карандашиком… Как юный Джотто, он рисовал овец и телят. Очень стоящие работы были.

И я кинулась в ноги всем – и директору, и завучу, и они были неплохие люди, они бы взяли его, взяли бы и без акварелей, и без каких-то иных вещей, но единственная вещь, которую они никак не могли обойти, было образование. Это был техникум, а у него – всего 4 класса…

Он это выслушал, весь вспыхнул, глаза его вмиг налились слезами, он опустил голову и очень прямо вышел.

А один раз пришел ко мне один студент и сказал:

– Я решил вступать в партию, без этого не проживешь, в люди не выбьешься. Так вот… нужно взять из канцелярии мое личное дело, вынуть оттуда анкету и характеристику и вложить другую анкету и другую характеристику, которые я вам дам.

Я спросила:

– А в чем дело?

– А у меня отец был священник. Вот справка о том, что он погиб на поле боя в звании подполковника, у меня дружок в военкомате работает… а на самом деле он был арестован и погиб в заключении.

Ну, все это и было проделано. Я решила, что будет справедливо, если сын священника получит от советской власти что-то другое, чем его отец, и сможет сделать карьеру.

Сейчас он заслуженный художник РСФСР.

В жургазовском доме

После лагеря, когда я жила в Рязани, я иногда приезжала в Москву. А тогда было так: только двадцать четыре часа ты могла находиться в Москве, а потом надо было уезжать, ну или скрываться – уходить ночевать в другое место.

Ну вот, пробыла я сутки у теток, а на вторые пошла к Нине Павловне, которая была всегда очень гостеприимна, очень приветлива, тем более что ее собственный муж находился в таком же положении.

Жила она тогда на Самотеке, в четырехэтажном жургазовском доме, в двухкомнатной квартире. А соседи были – Медниковы. Папа и мама, пожилые люди, дочка их была замужем за джазистом Пятигорским, и младенец, над которым дед с бабкой так дрожали, как могут дрожать только евреи и только над отпрыском мужеского пола.

Так вот, поднимаюсь я по лестнице на третий этаж и вдруг слышу внизу какой-то шорох. Я перегнулась через перила и вижу: молодой человек бесшумными прыжками поднимается наверх. Я сразу поняла, кто этот молодой человек, но как-то не отнесла это к себе, потому что в этом доме всегда жили иностранцы, всегда кто-то приходил и кто-то был под наблюдением.

Я позвонила, открыла мне мама-Медникова. Нина Павловна была еще на работе, потом она пришла, мы сидели и мило коротали вечерок, как вдруг раздался резкий звонок в дверь, звонок весьма характерный. Что делать? Мы с Ниной Павловной, с нашей вечной привычкой идти прямо в костер, идем открывать. Но тут вдруг подскакивает ко мне мама-Медникова, сует мне в руки драгоценного младенца, высаживает меня на балкон, закрывает балконную дверь, заставляет ее каким-то столиком, и они