– Да он больно пыльный, и грязь к нему пристала, – нелестно отозвался Санька о своем старом пиджаке.

– А ты его встряхни и похлопай им об угол, пыль-то из него и вылетит, а грязь-то руками ототри! – посоветовал отец Саньке.

– Да я его тер, тер, до дыр дотёрся, его дешевле выкрасить, да на дорогу выбросить, – заключил Санька.

– Пробросаешься! – с укором осадил его отец.

Хозяйка, Любовь Михайловна, перво-наперво решила осведомиться у портного, чем его прокормить в эти постные дни, пока он у них шить будет.

– Чем тебя, Кузьмич, кормить-то? Ведь сейчас пост, – спросила она у портного.

– Тем, чего и сами едите, «щи, да каша пища наша!» – степенно и с достоинством утвердил свой рацион портной. – Я ведь тоже христианин и десять заповедей Господних помню и не забываю, а могу вообще целый день пробыть на пище Святого Антония, – с напускной скромностью, улыбаясь, добавил он. – А в одном доме здесь, у вас в селе, меня прямо-таки закормили всякой всячиной и вином запотчевали, – как бы между прочим, в разговор о пище, слово ввернул он. На самом же деле в селе знают, что Кузьмич очень взыскательный насчёт питания и брезгун, не приведи господи, за плохую пищу он нелестно отзывался о некоторых хозяевах и заглазно критиковал пищу, которой кормили его во время шитья.

– Да разве это еда, это бурда какая-то. Облей ей собаку, и та тут же облезет от этой похлёбки. В ней даже Москву видно!

У Савельевых для портного сварили рыбу, а Санька, окрылённый весёлым настроением, что ему портной скоро сошьёт новый модный пиджак, к завтраку Кузьмичу поставил самовар. Плохо разгоравшийся самовар он кожаным сапогом живо расшуровал. Самовар весело зашумел, издавая весёлый медный звук. Вода в нем глухо забурлила.

– Самовар-то уходит, снимай скорее трубу, заглуши заглушкой! – закричала бабушка Саньке.

– Самовар вскипел, чай поспел. Извольте кушать! – деликатно обратился Санька к портному, ставя трёхчетвертной красной меди самовар на стол. А хозяйка к чаю положила на стол связку душистых кренделей, подала отварную рыбу и поставила сахарницу.

– Давайте попьём и поедим. Что-чего дастся! – присаживаясь к столу и подставляя под кран самовара свою огромную чашку «чавчуру», проговорила бабушка Евлинья.

– Самовар-то заглох, Санька, подбрось угольков, он снова запоёт! А чайник-то надо поставить на конфорку, чтобы чай-то краснее наварился, – хлопотала около стола Любовь Михайловна, понимающая вкус в чае и любительница почаёвничать в отличие от Василия Ефимовича, который недолюбливал чаепитие. Он редко, когда пил чай, а предпочитал холодный квас, а чай пил только по праздникам в присутствии гостей, но не любил «немой» самовар, когда он молчит. Упрекая молчаливый самовар, он обычно изрекал:

– Из такого неразговорчивого самовара и пить-то аппетиту нет. Молчит, как мужик без языка. То ли дело, когда он поет на все голоса, и тогда и не хочешь, так из него попить захочется!

Вразнообразицу, Кузьмич с чаем отменно наелся кренделей, вспотевший от горячего, вылез из-за стола, перекрестился, поблагодарил хозяйку, потом, блаженно вздохнув, кратко высказался:

– Бог напитал, никто не видал. Сыт пока набил бока!

Перед обедом мать заставила Маньку вымыть пол:

– Домывай, доченька, скорее пол-то, обедать будем.

Первым был откормлен обедом портной. Он ел вяло и мало. Видимо, сказался на этом изрядно сытый завтрак. Хозяйка заметила ему:

– Ты что, Кузьмич, мало ешь? Из тебя плохой едок-то получается.

– Я помногу-то не ем, – вылезая из-за стола и крестясь на иконы, отшутился Кузьмич. – Сыт покуда съел полпуда, – балагурил он.

– Скорый едок – спорый работник, – поощрительно заметил Василий Ефимович.

После портного за стол уселась вся семья. Постную похлёбку ребятишки ели азартно и по-семейному аппетитно.

– Дохлёбывайте похлёбку-то, я картошку подам, – обратилась мать к детям, а сама хлопотала в чулане, подготовляя очередную еду. Подмасленную постным конопляным маслом картошку ели тоже с азартом, слышны перестуки ложек, взаимно встречающихся в общей глиняной сковороде.

– Доскабливайте картошку-то, я кашу с маслом подаю, – подзадоривала мать детей, шумно работающих ложками за столом около общей чашки.

Наверсытку к обеду был подан вареный горох (детская забава), сверху покрытый зеленоватой плёнкой душистого конопляного мала. В горохе попадались на зуб черные горьковатые на вкус зернышки куколя1. Их приходилось бесцеремонно выплёвывать прямо на стол. Василий Ефимович, унимая детей, чтоб они скромнее вели себя за столом и повежливее плевали, поперхнулся, закашлялся, на глазах навязчиво появились слезы и, болезненно исказив от кашля лицо, он заговорил с хрипотцой в горле:

– Видно, горошина не в то горлышко попало! – вытирая рукавом рубахи слезы, отшутился он. Изрядно наевшись, ребятишки дружно повыскакивали из-за стола, помолились, кто кинулся скорее пить, кто сытно опыхивается, а кто нестерпимо побежал «на двор». Убирая пустую посуду со стола и стирая мочалкой объедки и мокредь, мать укоризненно, но не злобно ворчала:

– Сколько нагваздали, сколь надрызгали, на столе-то, наворызгали, как свиньи, во весь стол, едва сметешь!

На второй день портной, закончив шитье тулупа, подозвав хозяина, сказал «иди, меряй». Василий Ефимович от души довольный добротностью тулупа, с сияющим лицом накинул на плечи тулуп, оделся, запахнув полы, самодовольно прошёлся по избе.

– Да, тулуп получился на славу! На него любо–дорого поглядеть, – расхваливал тулуп Василий. – Он, наверное, рубликов сорок стоит, – определил в цене он обнову.

– Я за него хоть сейчас полусотку выкину, – оценочно высказался Кузьмич, довольный успехом в своем мастерстве и стоимостно оценив тулуп.

– Ну вот, теперь в этом тулупе мне никакие холода и ветры не страшны. В случае поеду в Пустынь, завернусь в тулуп, укроюсь его воротником и буду подремливать всю дорогу, сухарики погрызивать, – самодовольно улыбаясь, высказался Василий.

К концу недели перед самым Рождеством портной заканчивал пошив одежды, что было заказано Василием Ефимовичем. Манька, примеряя шубу из овчин, хвалила ее, побежала показать обнову подругам. Санька, напялив на себя модный с пояском и четырьмя карманами пиджак, тоже никак не нарадуется. В знак признательности и благодарности к портному, он даже высказал ему шуточную прибаутку:

– Швец-портной, отец родной, у нас пошьёшь, куда пойдёшь?!

– На том порядке, через три дома меня уже зазвали! – также шутейно отговорился портной Кузьмич.

– Ты, Саньк, в этом пиджаке, как настоящий жених.

Санька в новом пиджаке выскочил на улицу. Он с гордостью похвалился обновой товарищу Сергуньке.

– Ну и пиньжак, а поясок-то к чему? – стараясь охаять, высказался Серега.

– А у тебя и такого-то нет, ходишь в каком-то шушпане! – злобно огорошив, осадил его Санька.

Ершов и его торговля

Люди по-разному добывают себе средства для существования и приобретают добро