он выстрелил по направлению Александра. Послышался визг Авдотьи и проклятья Александра. Их сын Ромка побежал к сроднику Паньке Карвайкину–Варганову и вехнул ему о случившемся.

Этот неожиданный выстрел взбудоражил вечернюю тишину, всполошил народ. Из приближенных домов стали выходить мужики – кольцом окружили Николая. В спор включились защитники Александра, а сам Александр невредимым выстрелом остался на крыльце. Он оттуда кричал, но подойти к Николаю боялся.

Панька около толпы оказался вскоре. Кто-то из толпы дружелюбно словесно с ним поздоровался, но Панька грубо оборвал его: «А ты помалкивай!» И выбрав в дровах увесистый рычажок чуть поменьше оглобли, маскируясь вечерним сумраком, подошёл к толпе вплотную. Толпа расступилась перед ним, оголив задом стоявшего к нему Николая. Панька, взмахнув рычагом, с силой ошарашил Николая по голове. Ошеломленный в неожиданности, Николай замертво рухнул на землю. Отбросив в сторону рычаг, Панька поспешил удалиться. Он свое дело сделал, ему тут больше делать нечего.

– Видать, он его совсем укокошил.

Медленно стала расходиться толпа. Все подумали, что Николай на свете отжил. Его, навзничь лежавшего и безжизненно не шевелящегося, оставили одного. Никто не поинтересовался, жив ли он, никто не подумал об оказании ему помощи. Около него валялась сбитая ударом с головы казацкая фуражка с выцветшим от времени следом офицерской кокарды. Минут десять лежал Николай в беспамятстве, потом зашевелился. Встав на ноги и надев на голову подобранную с земли фуражку, он, хотя и с повреждённой головой, но бодро зашагал вдоль порядка домов, направляясь на Мотору, время от времени поправляя на плече двустволку. Николай долго жалел, что в этот раз с ним не было собаки Пирата, он бы растерзал зубами Паньку. Но Николай и так на всю жизнь запомнил эту травму и поджидал удобного случая, чтоб отомстить Паньке. Николай редко, когда ходил без ружья, а гуляя в праздники по улицам села, часто видно было, как из кармана его синих с хромовой отделкой галифе торчало дуло нагана. После неудавшейся попытки о доплате за дом после матери, Николай, чтоб не позорить свое имя избёнкой, решил перейти на квартиру. Он переселился жить на улицу Забегаловку, где он занял просторный дом и жил в нем со своей женой Анной.

Первая жена Лариса уехала из Мотовилова в Астрахань, когда Николая взяли на военную службу накануне империалистической войны. Николай жалел Ларису за ее благородный характер и добродушное отношение к нему. С Анной же он жил так себе: старался прихватывать со стороны.

Каталки. В пустынь за липой

Пока были сильные морозы, Василий Ефимович за липняком в Пустынь не ездил. Липняк был еще в запасе. Он в эти дни занимался починкой сбруи. Вволочив в избное тепло, капитально отремонтировал сани.

Установилось на улице потеплее, Василий снова принялся за подвозку липняка, чтоб запасти его на всю зиму, а то запас его уже иссякал. И чтоб по возможности экономить дорогостоящее сырье, липу–голье, которое приходится возить из далекой Пустыни, он сыновьям Миньке и Саньке дал указание к липняку при точке на некоторые детали каталок подмешивать осинник, наваленный в пробеле. Ребят он работой сильно не утруждал, он дал им возможность работать по силе возможности, по божьей воли. Но дал указ, чтобы ежедневно из токарни выпускалось по двенадцать штук каталок. От этого правила он не отступал, не давал никаких поблажек в этом вопросе, не позволял нарушить этот заведенный порядок. Братья Минька с Санькой ребята крепкие, упитанные, с этим заданием справлялись легко. При приезде из Пустыни он первым делом залезал на сушила и проверял количество там изделий, ежедневно вел учет им, записывая углем на стене количество каталок нарастающим итогом.

Для себя Василий Ефимович взял за обязанность снабжать сыновей липняком и быть всегда в разъездах: то в Пустыни, то в Арзамасе на базаре, то в других местах по хозяйственным делам. Он придерживался правила русских пословиц: чтоб от хозяина дома пахло ветром, а от хозяйки – дымом. Муж – дому устроитель, жена – семьи блюститель!

В этот день он из Пустыни приехал раненько. Подъехав к дому, где он обычно сваливает липняк, он прежде всего обратил внимание на сыновей. Они, заготавливая материал к завтрашнему дню, распиливали осиновые плахи на коротыши по мерке.

– Вот тебе, пожалуйста! – с видимой досадой проговорил отец. – Извольте радоваться! – с явным злом добавил он. – Я так и знал! – злобно устремив свой взгляд на распиленные дупластые осиновые плахи.

– Вы что наделали! – с упреком выкрикнул он на сыновей.

– Как чего наделали? Осинник распиливаем на ножки и бруски. Сам разрешил, вот мы и пилим, – с оправданием вступил в разговор с отцом Михаил как старший.

– Отсохли бы у вас руки-то за это дело! – обрушился на них с руганью отец. – Да что, у вас косые глаза-то? Иль не видите, что добро портите! Эти плахи с сквозными дуплами, на вьюшки к мельнице пойдут. Я их уж бы запродал мельнику Егору, он меня убедительно упрашивал, а вы вон чего наделали. Да вы что, уж совсем окосели, что ли?! Ведь сами видели, что плахи с сквозными дуплами! Эх, башки ваши без соображения, об хозяйстве не радеете! Как наёмники какие, не печетесь об доме. Олухи царя небесного! – наделяя сыновей руганью, не унимался отец.

– А мы пилим, да меж собой переговариваемся, вот бы дупла на скворешницы сгодились! – наивно улыбаясь, высказался Санька. Это-то добродушное признание Саньки вконец разозлило отца, он снова начал распаляться от нахлынувшей на него злобы. Под левым глазом у него судорожно затрепетал живчик – явный признак того, что еще одно сказанное раздражительное слово может довести его до потери самообладания, тогда он начнёт метать громы и молнии, и он может дойти до рукоприкладства. Сложенными пальцами в упругий кукиш он может дать в загорбок ошеломляющего тычка.

– У меня чтоб такого самовольства больше не было, а то я до вас доберусь! Тогда я вам задам, вложу на бедность-то! Тогда по-другому засмеётесь! – с угрозой пообещал он сыновьям, отходя от них к возу.

Вечером, перед ужином, отец с жалобой на сыновей высказался женой: «Вот какие неслушники, испортили деловой осинник. Я было дупла-то Егору мельнику запродал, чтоб он мне без очереди молол, теперь я чем перед ним отчитывать-то буду», – сокрушённо и укоризненно продолжал хмакать он.

А ты уж ладно ворчать-то, как-нибудь беду исправим! – с жалостью к сыновьям и защищая их, проговорила мать.

– А ты знай свое дело чулан, а в наше дело не суйся! – раздраженно осадил