Он положил руку на ее лоб, успокаивая, стараясь сказать прикосновением то, что так неловко звучало на словах. Она посмотрела ему в глаза с такой прямотой, что у него перехватило дыхание. На мгновение он как будто увидел ее такой, какой она, должно быть, была. Упрямство сияло как обжигающее пламя, но острый ум укрощал его и давал силу.

– Интересно, понимаешь ли ты хотя бы, что дала ему свой голос, – прошептал он. – Всю свою силу.

Она покачала головой, чтобы убрать его руку.

– Мне начинает не нравиться, когда ты ухаживаешь за мной. Ты стоишь на своем пьедестале и смотришь с высоты на мои ошибки.

Габриэль отодвинул миску подальше и растянулся на полу между Адой и дверью.

– Я не смотрю на тебя свысока, inglesa. Я пытаюсь сделать больше хорошего, чем сделал твой юный Джейкоб.

– Доверие – дело обоюдное, – сказала она. – Я не доверяю тебе, потому что не знаю тебя. Ты наблюдаешь за мной со стороны и поджидаешь, когда я совершу ошибку.

– А как еще я должен подходить к этой ситуации? Ты абсолютно ненадежный человек. Виноват в этом опиум или нет, я не знаю.

Она так живо пожала плечами, что с нее сползло одеяло. Ада вернула его на место.

– С тем же успехом ты можешь связать меня на месяц и покончить с этим. Но это будет слишком трудно для тебя, не так ли? Связать меня?

Трепет вожделения пронзил его с головы до ног, собравшись где-то посередине.

– Я понятия не имею, о чем ты.

– В течение как минимум года в твоей постели не было женщины. И неужели мысль о том, чтобы связать меня, решать за меня, что мне делать, думать или чувствовать, не кажется тебе привлекательной?

– Ты считаешь меня таким жестоким?

– Нет, я считаю тебя таким ужасным. – Ее лицо приблизилось, а гортанный голос замедлился. – Твое монашеское одеяние, Габриэль, никого не одурачит.

Если он останется в миру слишком долго, кто-нибудь может узнать его.

Лежа на полу, урывками пытаясь поспать третью ночь подряд, Габриэль столкнулся с неизбежной правдой. До тех пор пока он не вернется в Уклее и не наденет снова эти защищающие белые одежды, он будет уязвим для прихвостней отца, посланных на его поиски, и для наказания за его роль при Аларкосе, и для искушения. Но с этой англичанкой на попечении он останется таковым. Она угрожала снести самый приют, который он так старательно создавал. Новую жизнь. Новую цель. Средства рассеять убийственное желание мести, сжигавшее его изнутри.

Он закрыл глаза. Из темноты появился образ Хоакина де Сильвы. Глаза у отца были словно голубой лед, а выражение лица, как и у него самого – мрачное и непроницаемое. Темный цвет волос и кожи Габриэль унаследовал от берберской женщины, которая не дожила до его первого дня рождения. Рабыня, изнасилованная хозяином, после родов она была оставлена умирать, чтобы ее сына могли украсть, выдрессировать и вырастить самым беспощадным защитником семьи. Как рабу ему было отказано во всяком образовании, кроме того, которое можно было приобрести кулаками и мечом.

Он был чуть больше, чем животное.

Но он сбежал от этой спирали смерти, сопротивляясь своему варварству и стараясь стать лучше.

Габриэль поднял руку к глазам и надавил на закрытые веки. Перед глазами заплясали ярко-голубые пятна. Медленно дыша, он старался успокоиться. Спокойное сердце, спокойный разум. Он не животное, а слуга Господа.

Лучше он будет вспоминать ужасы двух дней, проведенных в заключении с Адой, крики, вопли и безумную жестокость. На нем остались царапины, после того как он снимал с нее порванное синее платье, и синяки – после того как с невероятным трудом одел ее в темно-красное.

Ее состояние не помешало Габриэлю заметить сияние ее кожи цвета слоновой кости и гладкое движение мускулов под ней. Гибкая и крепкая, ее плоть пробудила глубокую и жаждущую часть эго. Но если он поддастся этим соблазнительным воспоминаниям и искушениям, это не принесет ему ничего хорошего.

Она кричала во сне, опять забившись в судороге. Очередной ночной кошмар – маленькое и смертоносное животное, прорывающее себе путь в ее голове. Если они продолжатся, они будут искушать ее вернуться к наркотику, с которым она боролась.

Тяжело вздохнув и быстро помолившись, он прополз небольшое расстояние между своим местом на полу и дрожащим телом Ады. Теперь прикосновение к ней стало не таким трудным. Он даже предвкушал, как коснется ее кожи, – то, что дразнило его в беспокойном сне.

Сколько еще они смогут выносить эту пытку? Но когда заключил ее в объятия, он прогнал эту презренную мысль. Она несла основной груз мучений. Все, что нужно сделать ему, – помочь этой измученной и беззащитной женщине благополучно дожить до утра.

– Я стараюсь, Ада, – прошептал он.

– С тобой я не так боюсь темноты. – Когда кошмар рассеялся и всхлипы утихли, она шмыгнула носом и стерла несколько слезинок. – Ты думаешь, что я не знаю, что здесь происходит...

– Inglesa, не надо...

– ...но я понимаю. Не важно, что тебе там нужно для ордена, ты остался со мной. – Золотое сияние одинокой масляной лампы осветило слезы в ее глазах. Габриэль не увидел никакого притворства, а только сильные переживания несчастной. – За это я благодарю тебя.

– Означает ли это, что ты перестанешь насмехаться надо мной?

Слабая улыбка приподняла уголки ее полных губ.

– Боишься, что я немного подразню тебя?

– Вовсе нет.

– Хорошо, – сказала она, заворачиваясь в его тело. – И ты должен быть осторожнее, Габриэль. Это была почти шутка.

Ада проснулась и обнаружила Габриэля спящим. Он сидел, вытянув ноги и опираясь спиной о единственную в их маленькой комнате дверь. Масляная лампа рядом с ним почти догорела. Черты его лица были как набросок, сделанный сильными резкими линиями: строгий подбородок, прямой нос и черные брови. Но, даже спящий, он не потерял жесткость линии полных губ, крепко сжатых, и напряжение, протянувшееся по его широким мускулистым плечам.

Ему тоже снились сны? Знал ли он об этой сгущающейся темноте?

Может быть, поэтому она доверяла ему?

Не важно, как сильно она сопротивлялась его высокомерному вмешательству, она никогда не боялась его. Он был мучительно, невероятно обходителен. Если бы он был более низким человеком, его тело уже предало бы его к этому времени. Она бы с легкостью уже выторговала себе или очередную дозу, или свободу.

Тошнота, свернувшаяся кольцом в животе, не имела ничего общего с ее зависимостью. Мать Мария, она стала самой низкой негодяйкой. То, что она хотя бы подумала о таком...

Она выпрямилась на своем узком тюфяке. Затылок все еще болел. Припухлость на щеке уменьшилась, но все еще пульсировала. И сверх всех этих травм каждая частичка ее тела болела – насквозь избитая, распухшая и покрытая синяками. Голова кружилась, а перед глазами мелькало облако мелких белых пятнышек.