– Мам, я же разговариваю! – рявкнула Ева. И своим новым «ненатуральным» голосом опять обратилась к трубке, где в тот момент сосредоточились все ее интересы и вся вообще ее молодая жизнь. – Алло, Вить… Да-да… Да нет, это мама теребит… Как это?.. Ну нет… ну все-таки мама есть мама… М-м… Милый…

Мария Егоровна поежилась, понимая, что вражина, сбивающий с пути ее девочку, наверное, что-то там интригует и против нее самой. Должно быть, посоветовал не обращать на материнские слова внимания… Или вообще послать мать подальше. А Евка хоть и возразила, но так невнятно, что чувствовалось, не долго еще она будет хранить верность домашнему воспитанию.

Она задумалась, привалившись к дверному косяку, из-за двери по-прежнему слышалась воркотня Евочки, не знающей жизни и такой беззащитной перед мужским злом.

– До-оча, ну остынет все, – очнулась наконец. – Пойдем!

– Мам, дай поговорить! – опять рассердилась Ева. И тут же забыла о ней. – Что?.. Как?.. Прямо сейчас? – шелестела своему злодею, исходя вся восторженной нежностью. – Да меня мама ужинать зовет… Ха-ха-ха! Нет, ну так нельзя… А как это?.. В ресторан? Ой, не знаю… Ну я сейчас маму предупрежу… Нет, конечно, но предупредить-то надо… Конечно… Ха-ха-ха… Целую…

Ева выскочила в коридор и бросилась к стенному шкафу – Мария едва успела отпрянуть от двери. Шальная дочь, вытащив коробку с любимыми туфлями, мигом обулась, разбрасывая тапки.

– Мам, я ужинать не буду! – прокричала на ходу.

– Как! Куда? – кинулась вдогонку Мария.

– Все-все, я побежала, меня Витюша ждет. В ресторане поужинаем. Пока! Вернусь завтра… или… не знаю… – нежным голоском договаривала Ева уже с лестничной площадки – и, по-видимому, эта нежность не была связана с матерью, а появилась в голосе дочки при упоминании имени Вити.

Она ждала лифта, от нетерпения вертясь на месте.

– Когда ты вернешься, дочка? – волновалась мать. А лифт уже поглощал ее до одури влюбленное дитя.

– Не знаю! – счастливо прокричала дочь в ответ. – Я позвоню.

С тоской в душе Маша опустилась на пуфик в коридоре. «А может, он приличный парень, – попыталась себя уговорить. – Может, у них любовь. Большая и настоящая. Может, все по-человечески, и свадьба будет… и внуки… А со мной даже не познакомился… Сволочь он, жопой чувствую… Руслан номер два…» Она вздохнула и побрела в кухню ужинать в одиночестве. Но вдруг подхватилась, набрала номер дочери. К радости ее, Ева трубу не выключила и сразу откликнулась на звонок:

– Мам, ну что?

– Ты так быстро убежала… – залепетала Мария. – Я даже не успела тебя обнять.

– Обнимешь еще, – пообещала дочка.

– Хорошего вечера, Евочка. И вообще… Ты звони почаще…

– Ладно, – отозвалась та нехотя.

– А может, твой Витя к нам придет?

– Ну мам… Не знаю. Я ему предлагала вообще-то. Но он правильно сказал, что мы еще и сами плохо знаем друг друга. Так что пока, наверное, нет.

– Плохо знаете… Спит с моей дочкой – и плохо знает… – отозвалась мать уныло.

– Ладно, мам, я побежала, потом поговорим.

– Целую, деточка. Храни тебя господь.

– И тебя, – рассеянно отозвалась Ева, возможно подходя уже к месту встречи и, разумеется, на ходу забывая про мать.

Дочь отдалялась, и Мария страдала. «А может, он нормальный, – опять пыталась внушать себе «правильные» мысли… – Может, даже хороший. И будет свадьба… Будут внуки…» Но душа не успокаивалась. Все равно Маша чувствовала, что не хорош он, этот Евкин паршивец, что плох он и все с ним будет плохо… Или очень плохо.

Прошло еще несколько недель, Ева объявила матери, что совсем уходит жить к Виктору.

– Как? – Мария осела, где стояла. Она только начала привыкать к укоренившейся уже самостоятельности дочери, с ее уходами и приходами – и вот тебе здрасте! – Ева, так он же… Я же его еще даже и не знаю совсем…

– А при чем здесь ты? – перебила дочь. И стала собирать вещи.

Она демонстративно морщила лоб, делая вид, что не замечает растерянности матери, всматривалась в содержимое шкафа, выбрав, швыряла вещи в чемодан и большую сумку.

– Дочка, как же так? – промямлила Мария, стараясь взять себя в руки. – Это ведь не по-людски!

– Что не по-людски? – на ходу огрызнулась Ева, не прекращая судорожных сборов. – Что тебе опять не по-людски? Слушай, мам, не мешай, меня Витя ждет, я и так сосредоточиться не могу, все перезабуду.

– Ну так… давай помогу.

– Давай! – обрадовалась Евка. – Сложи мне все мое, что в ванной стоит. В пакетик какой-нибудь. А я разберусь с одеждой. Так… За теплыми потом, пока только на первое время, – бормотала она.

– Соберу… – убито откликнулась Маша. – Только как же это? А познакомиться? А свадьба когда?

– Мам, ну какая свадьба! Ты со своими старомодными замашками просто смешна.

– Ага… Это он тебе объяснил?

– Мам, какая разница! Он – не он! У меня у самой голова на плечах имеется!

– Ева! – закричала мать. – У тебя сейчас нет головы! Ты в таком состоянии, что ничего не соображаешь!

– И пусть! – прошипела дочь. – Только я это свое состояние ни на что в мире не променяю!

Мария закивала убито, вполне понимая, что чувствует влюбленная девочка, и поплелась в ванную собирать ее пожитки. «Ну что делать, что делать… – бормотала про себя. – Дочка выросла, ну пусть попробует… Что ж я буду мешать… Вот ведь сволочь какая…» – Всплывшая мысль о «зяте» сразу вызвала горючие слезы. Маша опускала флакончики в пакет и беззвучно плакала.

А Ева металась по коридору, разыскивая по углам обувь. Выхватила ветровку из стенного шкафа. Бросила в сумку зонт. И наконец загремела ключами. Маша крепилась, стараясь сдерживаться.

«Этот поганец поиграет ею и бросит!» – ударило в голову.

– Не пущу! – закричала она вне себя от отчаяния, кидаясь дочке наперерез. Раскинула крестообразно руки, заслонив дверь.

– Пустишь! – яростно выкрикнула Ева. – Никуда не денешься! Что? Позавидовала моему счастью? Позавидовала? Хочешь, чтоб и я как ты? Чтобы всю жизнь одна и ребенка за христа ради на старости лет родить?

– Дурочка ты, – горько заплакала Маша. – Он тебе душу высосет. И потом тебя выбросит, а ты сюда прибежишь раны зализывать…

– Не прибегу! – рявкнула дочь, отталкивая в сторону ослабевшую мать.

Дверь за ней захлопнулась. Мария сидела в коридоре и плакала, прокручивая в голове сцену «прощания». И ругала себя за неосторожные слова «сюда прибежишь», прозвучавшие упреком. А вместо криков сказать бы дочке, что, как бы там ни было, а она ее любит, и что у нее всегда есть дом, куда она может вернуться хоть с горем, хоть с радостью… И вот тогда бы и себе оставила надежду, и Евке поддержку дала, и поцеловала бы ее по-матерински, обняла бы, перекрестила… «А что ж я сижу! – вскочила заплаканная Маша. – Ведь не поздно и сейчас позвонить и сказать ей все это!»