Уолли Бэбб, Горгулья собственной персоной, прилетел и грохнулся на шестом этаже, где на стенах проступали локти, конечности и гримасы горгулий, пребывавших в хорошем настроении и расположении духа.

Наконец, Скелета-Тома занесло юзом с перил на самый верхний этаж, и он кубарем закувыркался среди теней согбенных женщин у могильных холмиков, с крошечными джаз-бандами скелетиков, исполняющих комариный писк, и тут Саван-де-Саркофаг, еще выше, на кровле, прокричал вниз:

– Ну, мальчики, теперь видите? Всё сводится к одному и тому же, так?

– Так… – пробормотал кто-то.

– Всегда то же самое, но по-разному, да? В свою эпоху, в свое время. День всегда заканчивался. Ночь всегда наступала. А ты, Пещерный человек, и ты, Мумия, разве вам не было боязно, что солнце больше никогда не взойдет?

– Дааа, – прошептали все.

И они взглянули вверх, сквозь этажи большого дома, и увидели каждую эпоху, каждую судьбу, всех людей, провожающих солнце глазами, когда оно всходило и заходило. Пещерные люди дрожали. Египтяне громко причитали. Греки и римляне выставляли напоказ усопших. Лето умирало. Зима укладывала лето в могилу. Мириады голосов скорбели. Ветер времен сотрясал огромный дом. Окна дребезжали и осыпались градом хрустальных слез, подобно человеческим глазам. Затем радостными возгласами десяток тысяч раз миллионы людей встречали возвращение яркого летнего солнышка, озарявшего огнем каждое окно!

– Ну, мальчики, теперь видите? Подумайте! Люди исчезали навсегда. Умирали, о боже, умирали! Но возвращались во сне, ночными видениями. Поэтому их называли привидениями, которых люди боялись во все времена…

– Ах! – простонали миллиарды голосов из чердаков и подвалов.

Тени карабкались по стенам, как в старых фильмах, прокрученных обратно в древних синематографах. Клубы дыма маячили в дверных проемах с печальными глазами и бормочущими ртами.

– День и ночь. Лето и зима, мальчики. Время сева и урожая. Время жизни и смерти. Вот что такое Хэллоуин – всё свернуто в один свиток. Полдень и полночь. Рождение, парни. Опрокидывание на спину, притворяясь мертвыми, как собачки, мальчики. И вскакивание с лаем и беготней сквозь тысячи лет смерти; каждый день и каждую ночь – Хэллоуин, парни; каждую ночь, каждую божью ночь – тьма и ужас. Но вот наконец вы скрылись-спрятались в городах и можете вздохнуть, перевести дух.

– И вы стали жить дольше, и у вас стало больше времени, чтобы оттянуть смерть, забыть страхи, и, наконец, у вас каждый год появлялись особые дни, когда вы думаете о ночи и рассвете, о весне и осени, о рождении и смерти.

– И всё складывается воедино. Четыре тысячи лет назад, сто лет назад, в этом году, может, там, может, тут, но празднества все равно те же самые…

– Пиршество Самайна…

– Время Мертвых…

– День Всех Душ. День Всех Святых.

– День Усопших.

– El Dia De Muerte.

– День Всех Святых.

– Хэллоуин.

Мальчики вознесли свои слабенькие голоса вверх, сквозь этажи времени, из всех стран и эпох, выкликая названия тех же самых празднеств.

– Хорошо, парни, хорошо.

Вдалеке городские часы пробили без четверти двенадцать.

– Без малого полночь, мальчики. Хэллоуин почти закончился.

– Но! – вскрикнул Том. – Как же Пипкин? Мы прошли вслед за ним сквозь историю, и хоронили его, и откапывали, и несли в погребальной процессии, и оплакивали на поминках. Так он жив или не жив?

– Дааа! – подхватили все. – Так мы его спасли?

– В самом деле, спасли или нет?

Саван-де-Саркофаг стал всматриваться. И остальные начали внимательно всматриваться вместе с ним за Овраг, в дом, в котором гасли огни.

– Это больница, мальчики. Но надо бы зайти к нему домой. Последний стук в дверь этой ночью, последние великие пакости или сладости. Отправляйтесь на поиски окончательных ответов. Мистер Марли, проводите их к выходу!

Парадная дверь распахнулась настежь… бах!

Голова Марли на дверном молотке разинула свои перевязанные челюсти и посвистела на прощание мальчишкам, съезжающим по перилам и бегущим к выходу.

И напоследок их остановил окрик Саван-де-Саркофага:

– Парни! Так что это было? Ночью, в моей компании – пакости или сладости?

Мальчики сделали глубокий вдох, задержали дыхание и шумно выдохнули:

– Что вы, что вы, мистер Саван-де-Саркофаг, – и то и другое!

Лязгнули челюсти Марли на дверном молотке!

Громыхнула дверь!

И мальчишки рванулись, понеслись вниз, потом вверх по Оврагу, по улице, изрыгая клубы горячего пара, роняя и расплющивая маски, и наконец очутились на тротуаре Пипкина, поглядывая то на далекую больницу, то на дверь Пипкина.

– Иди вперед, Том, – сказал Ральф.

И Том медленно приблизился к дому и поставил ногу на первую ступеньку, потом на вторую и подошел к двери, боясь постучаться, боясь узнать окончательный ответ о старине Пипкине. Пипкин умер? Пипкина хоронят в последний раз? Пипкин, Пипкин ушел навсегда? Нет!

Он постучал в дверь.

Мальчики ждали на тротуаре.

Дверь отворилась. Том вошел. Потянулось тягучее ожидание на пронизывающем ветру, который холодил самые жуткие мысли мальчишек.

«Ну? – беззвучно вопили они перед домом, перед запертой дверью, темными окнами. – Ну? Ну же? Что?»

Наконец дверь снова отворилась, и Том вышел и остановился, не понимая, где находится.

Затем Том поднял глаза и увидел товарищей, дожидающихся где-то за миллион миль.

Том соскочил с крыльца и закричал:

– O боже, o боже, o боже!

Он летел по тротуару и орал:

– Он здоров, он в порядке, здоров! Пипкин в больнице! Сегодня в девять вечера ему вырезали аппендикс! Успели вовремя! Доктор говорит, с ним все хорошо!

– Пипкин?..

– В больнице?..

– Все хорошо?..

Воздух вырвался из них, словно от удара в живот. Затем воздух снова вошел внутрь и был исторгнут наружу неистовым воплем восторга.

– Пипкин, o Пипкин, Пип!

И мальчики стояли на лужайке Пипкина, перед крыльцом и домом Пипкина, и с оцепенелым любопытством разглядывали друг дружку, расплываясь в улыбке, и их глаза увлажнились, и они заорали, и от счастья слезы потекли по щекам в три ручья.

– O боже, о боже, о боже, о боже, – повторял Том, окончательно обессилев и рыдая от счастья.

– Еще разок, – сказал кто-то, и они принялись горланить по новой, обезумев от счастья.

И раз уж вечерок выдался плаксивый, Том оглянулся и всех подзадорил:

– Посмотрите на дом Пипкина. Какой ужасный вид, а? Сказать, что мы сейчас сделаем!..

И они убежали, и каждый притащил по зажженной тыкве и поставил на перила крыльца, и тыквы лыбились оттуда жуткими ухмылками, дожидаясь возвращения Пипкина.

А они стояли на лужайке, в изодранных на руках, плечах и ногах костюмах, и смотрели на живописную картину из усмешек, и грим капал и струился по их лицам, и огромная счастливая усталость навалилась на их веки, плечи и ноги, но им