Он вскочил:

– Что такое?

Она, упав головой в сено, зарыдала:

– Меня что-то страшно укусило там… Посмотрите, посмотритескорее!

И откинула юбку на спину, сдернула с своего полного телапанталончики:

– Что там? Кровь?

– Да ровно ничего нет, Зоечка!

– Как нет? – крикнула она, опять зарыдав. –Подуйте, подуйте, мне страшно больно!

И он, дунув, жадно поцеловал несколько раз в нежный холодширокой полноты ее зада. Она вскочила в сумасшедшем восторге, блестя глазами ислезами:

– Обманула, обманула, обманула! И вот вам за это страшныйсекрет: Титов дал ей отставку! Полную отставку! Мы с Гришкой все слышали вгостиной: они идут по балкону, мы сели на пол за креслами, а он ей и говорит,страшно оскорбительно: «Сударыня, я не из тех, кого можно водить за нос. Ипритом я вас не люблю. Полюблю, если заслужите, а пока никаких объяснений». Здорово?Так ей и надо!

И, вскочив, кинулась в дверь и вниз по лестнице.

Он посмотрел ей вслед.

– Я негодяй, которого мало повесить! – сказал онгромко, еще чувствуя на своих губах ее тело.

Вечером в усадьбе было тихо, наступило успокоение, чувствосемейственности, – гости в шесть часов уехали… Теплые сумерки,лекарственный запах цветущих лип за кухней. Сладкий запах дыма и кушаний изкухни, где готовят ужин. И мирное счастье всего этого – сумерек, запахов – ивсе еще что-то обещающая мука ее присутствия, ее существования возле него…разрывающая душу мука любви к ней – и ее беспощадное равнодушие, отсутствие…Где она? Он сошел с переднего балкона, слушая мерный, с промежутками, визг искрип качелей под соснами, прошел к ним – да, это она. Он остановился, глядя, какона широко летает вверх и вниз, все туже натягивая веревки, силясь взлететь допоследней высоты, и делает вид, что не замечает его. С визгом колец жутко летиткверху, исчезает в ветвях и, как подстреленная, стремительно несется вниз,приседая и развевая подол. Вот бы поймать! Поймать и задушить, изнасиловать!

– Валерия Андреевна! Осторожнее!

Точно не слыша, наддает еще крепче…

За ужином на балконе, под горячей яркой лампой, смеялись надгостями, спорили о них. Неестественно и зло смеялась и она, жадно ела творог сосметаной, опять без единого взгляда в его сторону. Одна Зойка молчала и всекосилась на него, блестя глазами, знающими что-то вместе с ним одним.

Все разошлись и легли рано, в доме не осталось ни одногоогня. Всюду стало темно и мертво. Незаметно ускользнув тотчас после ужина всвою комнату, дверь которой выходила на передний балкон, он стал совать своебельишко в свой заплечный мешок, думая: выведу потихоньку велосипед, сяду – ина станцию. Возле станции лягу где-нибудь на песок в лесу до первого утреннегопоезда… Хотя нет, так нельзя. Выйдет бог знает что, – сбежал, какмальчишка, ночью, ни с кем не простясь! Надо ждать до завтра – и уехатьбеспечно, как ни в чем не бывало: «До свиданья, дорогой Николай Григорьевич, досвиданья, дорогая Клавдия Александровна! Спасибо, спасибо за все! Да, да, вМогилев, удивительно, говорят, красивый город… Зоечка, будьте здоровы, милая,растите и веселитесь! Гриша, дай пожать твою „честную“ руку! Валерия Андреевна,всех благ, не поминайте лихом…» Нет, не поминайте лихом ни к чему, глупо ибестактно, будто какой-то намек на что-то…

Чувствуя, что нет ни малейшей надежды заснуть, он тихоспустился с балкона, решив выйти на дорогу к станции и промаять себя, прошагатьверсты три. Но во дворе остановился: теплый сумрак, сладкая тишина, млечнаябелизна неба от несметных мелких звезд… Он пошел по двору, опять остановился,поднял голову: уходящая все глубже и глубже ввысь звездность и там какая-тострашная черно-синяя темнота, провалы куда-то… и спокойствие, молчание, непонятная,великая пустыня, безжизненная и бесцельная красота мира… безмолвная, вечнаярелигиозность ночи… и он один, лицом к лицу со всем этим, в бездне между небоми землей… Он стал внутренне, без слов молиться о какой-то небесной милости, очьей-то жалости к себе, с горькой радостью чувствуя свое соединение с небом иуже некоторое отрешение от себя, от своего тела… Потом, стараясь удержать всебе эти чувства, посмотрел на дом: звезды отражаются расплющенным блеском вчерных стеклах окон – и в стеклах ее окна… Спит или лежит, в тупом оцепенениивсе одной и той же мысли о Титове? Да, вот и ее черед…

Он обошел большой, неопределенный в сумраке дом, пошел кзаднему балкону, к поляне между ним и двумя страшными своей ночной высотой ичернотой рядами подвижных елей с острыми верхушками в звездах. В темноте поделями рассыпаны неподвижные зелено-желтые огоньки светляков. И что-то смутнобелеет на балконе… Он приостановился, вглядываясь, и вдруг дрогнул от страха инеожиданности: с балкона раздался негромкий и ровный, без выражения голос:

– Что это вы бродите по ночам?

Он, в изумлении, двинулся и тотчас различил: она лежит вкачалке, в старинной серебристой шали, которую все гостьи Данилевскихнакидывали на себя по вечерам, если оставались ночевать. От растерянности онтоже спросил:

– А вы почему не спите?

Она не ответила, помолчала, поднялась и неслышно сошла кнему, поправляя сползавшую шаль плечом:

– Пройдемся…

Он пошел за ней; сперва сзади, потом рядом, в темноту аллеи,будто что-то таившей в своей мрачной неподвижности. Что это? Он опять с нейнаедине, вдвоем, в этой аллее, в такой час? И опять эта шаль, всегдаскользившая с ее плеч и коловшая кончики его пальцев своими шелковымиворсинками, когда он поправлял ее на ней… Пересиливая судорогу в горле, онвыговорил:

– За что, зачем вы так страшно мучите меня?

Она закачала головой:

– Не знаю. Молчи.

Он осмелел, возвысил голос:

– Да, за что и зачем? Зачем было вам…

Она поймала его висящую руку и стиснула ее:

– Молчи…

– Валя, я ничего не понимаю…

Она отбросила его руку, взглянула влево, на ель в концеаллеи, широко черневшую треугольником своей мантии:

– Помнишь это место? Тут я тебя в первый раз поцеловала.Поцелуй меня тут в последний раз…

И, быстро пройдя под ветви ели, порывисто кинула на землюшаль.

– Иди ко мне!

Тотчас вслед за последней минутой она резко и гадливооттолкнула его и осталась лежать, как была, только опустила поднятые ираскинутые колени и уронила руки вдоль тела. Он пластом лежал рядом с ней,прильнув щекой к хвойным иглам, на которые текли его горячие слезы. В застывшейтишине ночи и лесов неподвижным ломтем дыни краснела вдали, невысоко надсмутным полем, поздняя луна.

В своей комнате он взглянул запухшими от слез глазами начасы и испугался: два без двадцати минут! Торопясь и стараясь не шуметь, онсвел велосипед с балкона, тихо и скоро повел его по двору. За воротами вскочилв седло и, круто согнувшись, бешено заработал ногами, прыгая по песчаным ухабампросеки, среди бегущей на него с двух сторон и сквозящей на предрассветном небечастой черноты стволов. «Опоздаю!» И он работал все горячее, вытирая потный лобсгибом руки: курьерский из Москвы пролетел мимо станции – без остановки – в двапятнадцать, – ему оставалось всего несколько минут. Вдруг, в полусветезари, еще похожем на сумерки, глянул в конце просеки темный вок-зал станции.Вот оно! Он решительно вильнул по дороге влево, вдоль железнодорожного пути,вильнул вправо, на переезд, под шлагбаум, потом опять влево, между рельсами, ипонесся, колотясь по шпалам, под уклон, навстречу вырвавшемуся из-под него,грохочущему и слепящему огнями паровозу.