– Что ж ты ему в людскую, что ль, подавала? Знаем мы твойчай!

– Ну, знаете, и на здоровье. Барыня встали?

– Хватилась! Пораньше тебя.

– И все-то вы сердитесь!

И, счастливо вздохнув, она пошла за перегородку, за своейчашкой, и чуть слышно запела там:

Уж как выйду я в сад,

Во зеленый сад,

Во зеленый сад гулять,

Свово милова встречать…

Днем, сидя в кабинете за книгой, слушая все тот же тослабеющий, то угрожающе растущий шум вокруг дома, все больше тонувшего в снегахсреди со всех сторон несущейся молочной белизны, он думал: как стихнет, такуеду.

Вечером он улучил минуту сказать ей, чтобы она пришла к немуночью попозднее, когда дом крепче всего спит, – на всю ночь, до утра. Онапокачала головой, подумала и сказала: хорошо. Это было очень страшно, но темслаще.

То же чувствовал и он. И волновала еще жалость к ней: и незнает, что это их последняя ночь!

Ночью он то засыпал, то в тревоге просыпался: решится липрийти? Тьма дома, шум вокруг этой тьмы, трясутся ставни, в печке то и делозавывает… Вдруг он в страхе очнулся: не услыхал, – услыхать ее в тойпреступной осторожности, с которой она пробиралась в густой темноте по дому,нельзя было, – не услыхал, а почувствовал, что она, невидимая, уже стоит утахты. Он протянул руки. Она молча нырнула под одеяло к нему. Он слышал, какстучит ее сердце, чувствовал ее озябшие босые ноги и шептал самые горячиеслова, какие только мог найти и выговорить.

Они долго лежали так, грудь с грудью, целуясь с такойкрепостью, что больно было зубам. Она помнила, что он не велел ей сжимать рот,и, стараясь угодить ему, раскрывала его, как галчонок.

– Ты небось совсем не спала?

Она ответила радостным шепотом:

– Ни минуточки. Все ждала…

Нашарив на столике спички, он зажег свечу. Она в страхеахнула:

– Петруша, что ж это вы сделали? А ну-ка старуха проснется,увидит свет…

– Черт с ней, – сказал он, глядя на ее раскрасневшеесяличико. – Черт с ней, я хочу видеть тебя…

Взяв ее, он не спускал с нее глаз. Она прошептала:

– Я боюсь, – что это вы на меня так смотрите?

– Да то, что лучше тебя на свете нет. Эта головка с этой маленькойкосой вокруг нее, как у молоденькой Венеры…

Глаза ее засияли смехом, счастьем:

– Какая это Винера?

– Да уж такая… И эта рубашонка…

– А вы купите мне миткалевую… Верно, вы правда меня оченьлюбите?

– Нисколько не люблю. И опять ты пахнешь не то перепелом, нето сухой коноплей…

– Отчего ж вам это нравится? Вот вы говорили, что я всегдаговорю в это время… а теперь… сами говорите…

Она начала все крепче прижимать его к себе, хотела ещечто-то сказать и уже не могла…

Потом он потушил свечу и долго лежал молча, курил и думал: авсе-таки надо сказать, ужасно, но надо! И чуть слышно начал:

– Танечка…

– Что? – так же таинственно спросила она.

– Ведь мне надо уезжать…

Она даже поднялась:

– Когда?

– Все-таки скоро… очень скоро… У меня есть неотложные дела…

Она упала на подушку:

– Господи!

Его какие-то дела где-то там, в какой-то Москве, внушали ейнечто вроде благоговения. Но как же все-таки расстаться с ним ради этих дел? Иона замолчала, быстро и беспомощно ища в уме выхода из этого неразрешимогоужаса. Выхода не было. Хотелось крикнуть: «Возьмите меня с собой!» Но она несмела – разве это возможно?

– Не могу же я век тут жить…

Она слушала и соглашалась: да, да…

– Не могу же я взять тебя с собой…

Она вдруг отчаянно выговорила:

– Почему?

Он быстро подумал: «Да, почему, почему?» И поспешно ответил:

– У меня нет дома, Таня, я всю жизнь езжу с места на место…В Москве живу в номерах… И ни на ком никогда не женюсь…

– Отчего?

– Оттого, что уж такой я родился.

– И ни на ком никогда не женитесь?

– Ни на ком, никогда! И даю тебе честное слово, мне,ей-богу, необходимо, очень важные и неотложные дела. К Рождеству непременноприеду!

Она припала головой к нему, полежала, капая на его рукитеплыми слезами, и прошептала:

– Ну, я пойду… Скоро светать начнет…

И, поднявшись, стала в темноте крестить его:

– Сохрани вас Царица Небесная, сохрани Матерь Божия!

Прибежав к себе за перегородку, она села на постель и,прижав к груди руки, слизывая с губ слезы, стала шептать под гул метели всенцах:

– Господи батюшка! Царица Небесная! Дай, Господи, чтоб неутихало хоть еще дня два!

Через два дня он уехал, – еще проносились по дворуутихающие вихри, но он не мог больше длить тайное мучение ее и свое и не сдалсяна уговоры Казаковой подождать хоть до завтра.

И дом, и вся усадьба опустели, умерли. И представить себеМоскву и его в ней, его жизнь там, его какие-то дела, не было никакойвозможности.

На Рождество он не приехал. Что это были за дни! В какоймуке неразрешающегося ожидания, в каком жалком притворстве перед самой собой,будто и нет никакого ожидания, шло время с утра до вечера! И все Святки онаходила в самом лучшем своем наряде – в том платье и в тех полсапожках, вкоторых он встретил ее тогда осенью на вокзале, в тот незабвенный вечер.

На Крещенье она почему-то жадно верила, что вот-вотпокажутся из-под горы мужицкие санки, которые он наймет на станции, не приславписьма, чтобы за ним выслали лошадей, весь день не вставала с рундука вприхожей, глядя во двор до боли в глазах. Дом был пуст, – Казакова уехалав гости к соседям, старуха обедала в людской, сидела там и после обеда,наслаждаясь злословием перед кухаркой. А она даже и обедать не ходила, сказала,что живот болит…

Но вот стало вечереть. Она взглянула еще раз на пустой дворв блестящем насте и поднялась, твердо сказав себе: конец, никого мне больше ненужно, ничего не желаю я ждать! – и пошла, наряженная, гуляющим шагом позалу, по гостиной, в свете зимней, желтой зари из окон, громко и беззаботнозапела – с облегчением конченой жизни:

Уж как выйду я в сад,

Во зеленый сад,

Во зеленый сад гулять,

Свово милова встречать!

И как раз на словах о милом вошла в кабинет, увидала егопустую тахту, пустое кресло возле письменного стола, где когда-то сидел он скнигой в руках, и упала в кресло, головой на стол, рыдая и крича: «ЦарицаНебесная, пошли мне смерть!»