— Так ты, значит, крыса, — наблюдая за тем, как зверёк расправляется с хлебом, проговорила Адония. — Какая прелесть.

В ворота пансионата постучались двое монахов. Ими были патер Люпус и заметно возмужавший Филипп. Их свита — эскорт и карета — остались неподалёку, на ферме, и эти двое выглядели так, будто их действительно только двое, и пришли они издалека. Как и пять лет назад из бойницы спустили корзинку, и Люпус положил в неё заготовленное письмо к метрессе.

Через полчаса ворота приоткрылись и хмурая привратница произнесла:

— Мужчинам сюда входить нельзя. А деньги можно передать мне. Донна Бригитта распорядилась.

— Я старый монах, а не мужчина, — кротко ответил ей Люпус. — Со мной наш казначей. Мне нужно самому увидеть оставленную мной сиротку. Мы отдадим деньги и сразу уйдём.

Привратница отступила, притянула створку ворот и заложила брус. Через полчаса она снова отворила ворота и сообщила:

— Можно войти старому монаху.

— Сестра! — устало вздохнув, сказал Люпус. — Передай достопочтенной и уважаемой мной метрессе, что в нашем монастыре весьма строгие правила. Казначей должен лично передать деньги в руки метрессе и лично получить расписку.

Двое пришедших, присев перед воротами, прислонились спинами к нагретым солнцем потемневшим от времени плахам. Они терпеливо и молча ждали. Снова приоткрылись ворота.

— Пусть войдёт только монах и принесёт с собой деньги. Он же получит расписку.

— Прости, сестра, что доставляем тебе столько хлопот. Будь так добра, передай метрессе, что если нас не впустят, то денег она не получит, а сиротку мы ждём здесь. Мы забираем её с собой. Сейчас же.

Через полчаса привратница строгим голосом заявила:

— Можете войти. Оба.

Двое смиренно склонившихся монахов, не оглядываясь по сторонам, степенно ступая, дошли до кабинета метрессы.

Донна Бригитта, с демонстративным неудовольствием поднявшись из-за стола, подошла к старому монаху на отмеренные этикетом два шага. Осторожно, чтобы не свалить высокий белый колпак, поклонилась. В этот миг в кабинете будто щёлкнула искра. Монах не поклонился в ответ! Глядя прямо в глаза оторопевшей метрессе, он вытянул из рукава небольшой, сложенный втрое не скрепленный печатью лист и протянул его управляющей пансионом. По лицу донны Бригитты было видно, что она мучительно ищет ответ на вопрос — как себя вести после столь явной невежливости. И, чтобы дать себе минуточку на раздумье, она медленно приняла протянутое ей письмо, медленно развернула. И помертвела.

Восковая бледность хлынула на её лицо. С середины белого листа на неё своим страшным оком смотрела чёрная печать испанской инквизиции. Она подняла ослепшие глаза на страшного вестника, а патер Люпус, шагнув, размахнулся и со всей силы ударил её по щеке. Метресса рухнула на колени.

— Ты два часа держала меня за воротами, донна, — тихим и мирным голосом сказал старый монах.

Он обошёл стоящую на коленях метрессу, обошёл слетевший с её головы и откатившийся к ножке стола колпак и сел в кресло владелицы кабинета.

— Ты полагала, что давно покинула Испанию. И что всё забыто. Нет. Не забыто. Ты полагала, что укрылась в другой стране, купила себе хорошую должность, и жизнь пройдёт так, как ты пожелаешь. Нет, не пройдёт.

Вдруг раздался почтительный стук в дверь и после небольшой паузы в кабинет заглянула Ксаверия. Она увидела стоящую на коленях метрессу и угодливая улыбочка, блуждавшая на её лице, мгновенно исчезла. Показав, во что может превратить человеческое лицо гримаса ужаса, Ксаверия попятилась, нетвёрдой рукой притворяя дверь. Люпус кивнул Филиппу и тот, быстро выйдя за дверь, вежливо, но с металлом в голосе проговорил:

— Сестра! Вас просят войти.

И стоял в открытом проёме, пока Чёрная Нога перемещалась из коридора в кабинет. Ксаверия вошла, секунду помедлила и, глубоко поклонившись сидящему за столом монаху, встала на колени рядом с метрессой.

— Кто ты и что здесь делаешь, — глядя ей прямо в глаза, спросил Люпус.

— Меня зовут сестра Ксаверия, падре! Я кастелянша…

— Значит, отвечаешь за имущество пансиона. Высокий чин. У меня имеются две просьбы, сестра. Первая: подай нам сюда завтрак. Накрой отдельный столик на троих человек, а мне подашь сюда, где я сижу. Еда чтобы была самая лучшая. Вина можешь налить. Я разрешаю. Вторая просьба: приведи сюда сиротку, которую я лично спас однажды в лесу, где разбойники убили её родителей. Бригитта приняла её на воспитание пять лет назад. Имя сиротки — Адония. И сообщи всем послушницам, чтобы проверили — всё ли в порядке в пансионе. После трапезы я буду его инспектировать.

И милостивым кивком отпустил.

Услышав торопливые шаги в коридоре, Адония с досадой ткнула кулачком в стену. Она, бросая кусочки хлеба всё ближе и ближе, подманила хозяйку чулана почти к самой постели. У неё давно ныли колени и болела спина, но она упрямо сидела, склонившись вперёд, поджав под себя ноги и, как заклинание, повторяла прячущейся под лежанкой крысе:

— Иди же, не бойся же! Мы будем дружить!

Крыса наконец настолько освоилась, что села на задние лапки и принялась умываться. Адония радостно замерла. Но в этот миг в коридоре послышались быстрые шаги.

— Девочка, золотенькая! — пропела Ксаверия, отомкнув замок, распахнув дверь и, конечно же, спугнув крысу. — Идём со мной. Ты ведь не сердишься на меня? Ты ведь добрая девочка? Я тоже буду доброй-предоброй. Мы будем дружить!

Она вела Адонию по длинному тюремному коридору и, забегая то слева, то справа, торопливо бубнила:

— Там приехал священник, который спас тебя на поляне, где умерли твои мама и папа, погибли от рук бандитов. Он очень строгий, но очень добрый. Он все эти годы нам платил, чтобы мы тебя кормили и обучали! Ты не жалуйся ему на нас, хорошо? А мы никогда к тебе больше не будем строгими. Мы будем дружить!

За маленьким, поставленным торцом к большому столиком сидели немногословный монастырский казначей, Адония и донна Бригитта. Они вкушали местные яства. Алая щека метрессы ярко подчёркивала её бледность. Совершенно потерянная, она не просто сидела рядом с воспитанницей. Она прислуживала этой ничтожной, этой своенравной девчонке. Патер Люпус сдвинул своё блюдо на угол. На освободившееся пространство перед собой он бесцеремонно выкладывал все, какие только обнаруживал в столе метрессы, бумаги — и письма, и секретные денежные счета. Когда Адония насытилась и, прошептав слова благодарности, перекрестилась, он сдвинул в сторону и бумаги.

— Ты вспоминаешь меня, дочь моя? — спросил он Адонию.

— Да. Я помню вас, падре.

— Называй меня «патер». Что же ты ни о чём не спрашиваешь меня, девочка?

— Но ведь мне нельзя задавать вопросы, патер!