Пришлось позвать слуг, чтобы отнесли его в их комнату, где альва вдруг решила, что её мужчина погиб и ей надо дорого продать свою жизнь. Слуг спасло только то, что альв проявил явные признаки жизни в виде громкого храпа: альва переключилась на него, и слуги успели ретироваться.

В общем, день прошёл плодотворно, а вечер — весело.

1

О Великое Древо! Если я всё-таки не умру, я никогда, никогда больше не буду есть тёплые лаоллэ!

Стоило пошевелить глазами, как весь мир уплывал и начинал кружиться. От этого путались мысли, а живот сводило спазмом, съеденное поднималось ко рту и выплёскивалось наружу. Уаиллар чувствовал, что его куда-то несли, раскачивая, отчего голове становилось ещё хуже; он издал страшный рык — но в нём уже не оставалось ни пищи, ни питья, и изо рта не изверглось ничего, кроме этого рыка.

Потом его куда-то положили. Голос Аолли произносил что-то, но воин не мог разобрать слов.

А потом он отключился снова, надолго. Похоже, что это и было Посмертие, по крайней мере, столь мучительных и путанных видений нельзя было ожидать от обычного сна.

В следующий раз он осознал себя лежащим на своём собственном ложе в своей собственной комнате. Рядом сидела Аолли, глядя на него странным взглядом, сочетающим жалость и холод одновременно.

Он попытался что-то сказать — и не смог. Во рту было сухо, а язык не слушался.

Но он определённо был жив.

Аолли протянула ему сосуд с какой-то незнакомо, остро и кисло пахнущей жидкостью:

— Увечный воин сказал дать это тебе, когда очнёшься. Он сказал, надо выпить залпом.

Уаиллар с трудом приподнялся, принял сосуд и выглотал мутную слизистую жидкость, как было велено. У него перехватило дыхание, в носу защекотало, рот обожгло. В своей жизни воин не чихал подряд столько раз. Когда, наконец, он смог нормально вздохнуть, оказалось, что голова его прочистилась, рот увлажнился (хотя и горел), а в животе перестало полыхать пламя лесного пожара.

— Ч-что это было? — Спросил он.

— Ты про питьё? Не знаю. — Ответила Аолли. — Тебя принесли такого, что я хотела всех убить: думала, ты мёртв. Но ты вдруг захрапел, раскинулся на ложе, а когда я тебя спросила, что с тобой, отмахнулся и запел боевую песню. Потом ты был как несмышлёный уолле третьей весны, наевшийся красных ягод эрлиэло, от которых несёт верхом и низом. Я уже всё убрала, не беспокойся.

Уаиллар представил себе это и застонал от стыда, прикрыв глаза руками. Уши его обвисли.

— Я не знала, что и думать, но пришёл увечный воин и успокоил меня. Он сказал: «с каждым может случиться, кто не умеет пить». Я не очень понимаю, что значит «не умеет пить», но, похоже, у круглоухих это бывает часто. Он ещё сказал, что ты пил не воду, и надо быть осторожным: если того, что ты пил, слишком много, то может быть плохо. И ещё он говорил, что нельзя мешать разное, прочное с непрочным. Это я вообще не поняла.

Тут только Уаиллар смог разговаривать нормально:

— Так это не от того, что я нарушил уарро и ел клубни лаоллэ, обработанные горячей водой?

— Про клубни увечный воин вообще ничего не говорил. Только про питьё.

Уаиллар глубоко задумался. Потом вдруг поднял голову:

— Так значит, всё, что нам говорили старейшие про слова запрета, про то, что нарушивших уарро и евших то, что не растёт в Лесу, ожидает непременная смерть — всё это ложь?

— При чём здесь слова запрета?

— Я ел пищу круглоухих, — признался Уаиллар. — И мне понравилось! Ты понимаешь, Аолли — мне понравилось! Круглоухие, получается, не портят растения, а делают так, чтобы они стали вкусными!

— О чём ты?

— Я ел клубни лаоллэ, прошедшие кипящую воду. И ещё там что-то в воду добавляли, я не разобрал по вкусу. Ты понимаешь, эти клубни были не просто едой, чтобы набить брюхо: они были вкусными, мягкими, нежными как спелые лолоу! И сладкими, а не горьковатыми! А нам говорили всегда, с самого детства: плод надо есть таким, каким он вырос, а всё остальное — уарро! Нам говорили: можно есть только то, что растет в Великом Лесу, а всё остальное — уарро! И кто попробует иное — тот умрёт! А я ел, и не умер! И мне понравилось! Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что всё, всё, что нам говорили старейшие, просто ложь! Это значит, что круглоухие умнее нас: они умеют делать вкусное из почти несъедобного. Они умеют выращивать плоды, которые больше и сочнее тех, что растут в Лесу. Они умеют делать так, чтобы этих плодов было много!

— Ну и что?

— Ты не понимаешь! Если бы нам не мешали старейшие, мы могли бы брать у круглоухих семена их растений! Растить их у нас, и наши женщины могли бы попробовать разговаривать с этими растениями! И тогда у нас было бы даже больше еды, чем у круглоухих! И можно было бы иметь больше детей, и в нашем аиллоу жило бы столько же аиллуэ, сколько круглоухих живёт здесь! И у нас было бы много воинов, мы стали бы великим кланом!

Тут он внезапно замолк, поражённый ещё одной мыслью. Он вспомнил оружие, которое дал ему Старый. Это оружие тоже было уарро. Но оно было прочнее, ловчее и лучше, чем привычные аллэ народа альвов!

А что, если бы у альвов его клана было такое оружие?

А что, если бы альвы научились пользоваться громотрубами?

От этой мысли у него захватило дух.

2

И когда Уаиллар понял, что можно всё, а уарро — ложь, он будто освободился от поводка, которым уолле, ещё не понимающего опасность, но уже умеющего ходить, привязывают к матери.

Он принялся ещё сильнее и чаще терзать воина-калеку, требуя, чтобы тот объяснял ему слова многокожих. Взамен он учил его языку аиллуэ. И не только его, но и всех, кто хотел учиться: Старого, его молодого друга, ‘Аллэ, вождя-уолле, даже круглоухих не-воинов. Раньше он делал это неохотно, через силу, сомневаясь, что поступает правильно — но теперь… В обмен на любые слова любых языков, которыми пользовались существа с круглыми ушами, он готов был поделиться любыми словами аиллуэ в любом количестве. Он жаждал знаний, стремился понять, как, почему, чем круглоухие, а особенно многокожие, смогли добиться такого, о чём и подумать не смели гордые аиллуэ. У него будто глаза открылись: он и до того видел, что многокожим удаётся кормить куда больше ртов, чем народу альвов, что у многокожих есть то, чего нет у народа альвов — и что делает жизнь их легче, удобнее, безопаснее, чем жизнь аиллуэ. Но сейчас он почувствовал, что не существует никаких причин, чтобы и у его сородичей не было того же. Никаких — кроме глупой спеси и ни на чём не основанного чувства превосходства.

Он стал принимать пищу вместе с многокожими, что вызвало их удивление — и одобрение. Он даже попробовал плоть живого существа, загнав природное отвращение в глубь души — но ему не понравилось, и он еле сдержал рвоту. Он пил то, что пили многокожие: оказалось, что у них есть вполне приятные напитки, не ударяющие в голову; всего-то надо было несколько давно знакомых трав залить кипящей водой — и получался настой, который бодрил и придавал силы.