После успеха «Вольного ветра» в Москве оперетту Дунаевского поставили едва ли не во всех музыкальных театрах страны, а потом и за рубежом. Отрывки из нее постоянно звучали по радио, исполнялись в концертах… Через несколько лет после нашей постановки сняли фильм «Вольный ветер» — это был не спектакль, а обычная экранизация с музыкой Дунаевского. Я получила приглашение сыграть там, но отказалась. И правильно сделала, потому что фильм получился не самый удачный — он не шел ни в какое сравнение с нашим спектаклем. Впоследствии был снят еще один фильм с таким же названием, двухсерийный, где были заняты артисты молодого поколения и такие мастера, как Михаил Водяной, Евгений Весник, Николай Трофимов.

Среди тогдашних удачных работ театра особо шумный успех выпал на долю «Трембиты» Ю. Милютина. Это было в 1949 году. Признание спектакля и публикой, и критикой было таким, что режиссер И. М. Туманов и некоторые исполнители главных ролей получили Сталинскую премию. Кажется, это был тогда единственный случай в оперетте. До этого Сталинские премии получали в основном актеры академических театров — Большого, МХАТа, Малого, кинорежиссеры, киноактеры, писатели, композиторы… В Московском театре оперетты лауреатами стали такие мастера, как Евдокия Лебедева, исполнявшая роль Василины, Геннадий Заичкин, сыгравший Атанаса, ее деда, Серафим Аникеев — неподражаемый Богдан Сусик, и всего лишь несколько лет работавший в театре Николай Рубан, исполнитель роли Миколы.

И все же, несмотря на успех некоторых спектаклей на современную тему, несмотря на то, что театр пользовался большой популярностью, среди старых актеров усиливалось недовольство. Они обвиняли Туманова в том, что он отходит от традиций жанра, «утяжеляет» его, «осерьезнивает» оперетту, отрицает в ней значение комедийного начала…

А он действительно старался отойти от старых приемов игры, от жанровых штампов, привычек, принятых в театре. Особое недовольство актеров вызвало то, что Туманов запретил бисировать во время спектакля. Например, на шедшей всегда при аншлагах «Трембите» после исполнения некоторых сцен публика буквально выходила из себя — требовала повторения того или иного номера. Скандирование могло длиться несколько минут, но главный режиссер не разрешал повторять, чтобы не прерывать сценического действия, не нарушать логику событий и чтобы актеры не выходили из образа. Когда публика, ничего не добившись, успокаивалась, спектакль продолжался. И, несмотря на успех, у актеров оставалось неприятное ощущение — словно их лишали заслуженного права на еще одну долю признания.

«Бисы» во время спектакля были старой опереточной традицией, такова особенность театра. Они подтверждали, что у актера на сцене все идет прекрасно, что публика его любит. Да, прежде кое-кто из актеров злоупотреблял «бисами», старался привлечь внимание только к себе, не думая о партнерах по сцене, о том, что спектакль — это задуманное режиссером единое действие. И тем не менее «бисы» — конечно, лишь те, которые не противоречат духу спектакля, — допустимы.

Запретил Туманов и преподносить актерам цветы из зала — теперь букеты следовало передавать через билетеров. Но ведь совсем другое дело, когда поклонники вручают цветы своему любимому артисту сами, имея возможность пообщаться с ним непосредственно, сказать при этом добрые слова. То есть и зрители, и исполнители были и здесь лишены какой-то частицы праздника.

Напряжение в отнощениях между старыми актерами и Тумановым постепенно усиливалось. Добавила недовольства и поставленная им в 1951 году «Суворочка» О. Фельцмана. Для театра оперетты этот спектакль был непростым по многим причинам, но я не собираюсь вдаваться здесь в искусствоведческий анализ, тем более что я не была непосредственной свидетельницей тех событий, а знаю все только по рассказам своих старших коллег. Спектакль был выпущен, но особым успехом у публики он не пользовался и быстро сошел со сцены, хотя в нем и был очень хорош, как я уже упоминала, Геннадий Александрович Заичкин, исполнивший роль Суворова.

О трениях между Тумановым и актерами старшего поколения мы тогда не знали, по крайней мере внешне это не бросалось нам в глаза. Да и проблемы, которые волновали старших коллег, нас пока не затрагивали. Мы ведь только начинали свою жизнь в театре, где к нам отнеслись по-доброму. О том, что в театре на самом деле не все так просто, я начала немного догадываться, когда оказалась в той грустной ситуации, о которой уже рассказала выше. Видимо, та злосчастная заметка в стенгазете, которую я тогда прочла, и тот весьма вольный, злой комментарий «милого человечка» потому и были так болезненно восприняты Иосифом Михайловичем, что он знал об отношении к нему части труппы и остро это переживал. Как все люди творческие, был он человеком ранимым. Понял сам, что в такой обстановке работать бессмысленно, и ушел.

Вскоре после прихода в театр я вышла замуж. Мы с Лилей Панковой поехали отдыхать на Черное море, в Макапсе, где был дом отдыха актеров. Провели там целый месяц — купались, загорали, гуляли. И за весь месяц — никаких знакомств, потому что мы ни на кого не обращали внимания. И вдруг в последний день к нам подошел какой-то парень. Я была очень разборчивой в выборе знакомых, не в том смысле, чтобы они обязательно были какими-то писаными красавцами, нет, мне были интересны люди, у которых в душе есть что-то серьезное, содержательное. Наш новый знакомый по имени Рудик не отличался какой-то особо броской красотой — он был обычным парнем, но что-то в нем меня привлекло.

Потом мы всю ночь просидели на высоком парапете, отделявшем территорию дома отдыха от берега. Сидели под луной, под звездами, смотрели вниз, на море и говорили, говорили обо всем. Рудик оказался очень интересным, эрудированным человеком — все-таки окончил философский факультет университета, сразу было видно, что голова у него светлая, память великолепная. Держался он солидно, словно хотел выглядеть старше меня. Уже потом, когда мы поженились, я увидела в его паспорте, что он моложе меня на год.

Рано утром Рудику надо было уезжать — у него тоже кончался срок путевки. Я проводила его на поезд — железная дорога проходила рядом, вдоль берега, так что нужно было только спуститься к морю. Так мы и разъехались — он к себе в Киев, а мы с Лилей вернулись в Москву.

Вскоре я получила письмо. Обыкновенное письмо молодого человека, решившего написать девушке, с которой он знаком всего один день. Я ответила. Завязалась переписка. В то время у меня еще были эпистолярные способности и я любила и умела писать письма. Так начался наш заочный роман, и продолжался он почти год. А потом Рудик приехал в Москву — знакомиться с моими родителями. Познакомился и повез меня к себе в Киев — теперь уже перед его семьей должна была предстать я. Удивительно, но папа с мамой спокойно отпустили свою дочь в чужой город с пока еще чужим для них человеком. То ли Рудик так покорил их, то ли они были у меня такие простодушные, доверчивые, что и думать ни о чем плохом не могли. А может, просто были уверены во мне — я ведь прежде не давала им поводов для беспокойства.

Правда, в восемнадцать лет со мной произошел один случай, когда папа устроил мне взбучку. Началось все с того, что мы с подругой решили впервые пойти на танцы в какой-то клуб, кажется, это был клуб милиции где-то на Недлинной. Я тогда уже училась в Глазуновке, но все еще ходила с косичками. На танцевальном вечере к нам подошла группа взрослых ребят. Все они были в военной форме. Начался обычный для танцев разговор, но очень быстро стало ясно, что это не какие-то там пустые парни, а очень интересные собеседники. Оказалось, это были военные переводчики, только что вернувшиеся из Италии, где они проходили стажировку.