Он делал самое благородное в мире дело: спасал жизни убогих беспомощных мизераблей. Как бастион среди волн — о него разбивались волны безумия, он единственный должен был каменно, твёрдо, двумя ногами стоять… Перехватить пиромана, вырвать у него из руки горящую спичку и растоптать, затушить!.. Здесь не было и не могло быть места второму мнению. Спасая людей, он, Дживан, был безусловно прав.

Он же был прав?!.

Почему-то Дживану вспомнилась девушка, которая навещала инфанта. С яркими глазками, улыбчивая, смешная. Он, Дживан, в свои сорок лет знал бы такой девушке цену — а что мог понимать восемнадцатилетний сопляк? За что ему такая, да ещё старше его лет на семь? Материнский инстинкт? Или просто папины деньги? Эта его — «Та-ор-ми-на»… Надо же, имел наглость вдалбливать по слогам — и вдолбил… Где это, Таормина?..

…«Суслов». Длинная, как сам Костя, капсула с продольной риской, с буквами «AMI 400» — солиан.

«Теплов». Шайбочка феназепама, два шарика глинистого цвета — старый добрый аминазин. Слабый железистый запах — так пахнут именно нейролептики. По инструкции эти лекарства надо раскладывать в маске. Дышать ими как можно меньше. Проветривать. Но кроме аминазина и гораздо хуже него — ты понемногу, на каждом дежурстве волей-неволей вдыхаешь саму болезнь.

Медицина вообще, как известно, пагубна для здоровья. А хуже всех специальностей — психиатрия. Дживан помнил цифры, при случае бравировал: астма на 60 % чаще, чем у других врачей, аллергия — на 80 %. Это из-за того, что контакт с нейролептиками.

В два с половиной раза чаще алкоголизм. В пять раз чаще психические болезни. Потому что всё время среди мизераблей, видим их, слушаем, дышим одним воздухом с ними. Психиатрия вредна. А если ещё глубже копнуть, то внутри психиатрии — какая именно из медицинских профессий самая разрушительная и опасная?

Врач — сидит у себя в кабинете. Санитары занимаются физическим трудом: одеть, обмыть, покормить, и дежурят день через три… А вот «средний медперсонал» — медбратья, медсёстры — круглые сутки проводят с больными. Дживан в прошлом месяце взял тринадцать дежурств. И незаметно ты приближаешься к мизераблям, от них будто тянутся липкие щупальца, волоконца… Не фантазия, а статистика. Продолжительность жизни меньше на десять лет! В два раза чаще самоубийства. Пожалуйста, «Учебно-методическое пособие по психиатрии», Рослова, Трайбер.

Выход один: не дышать. Мысленно надеть на себя шлем, скафандр, герметичную маску. Не сопереживать. Категорически не примерять на себя их мысли, как Тамара изображала: «протест», «гнев»… Не надо ничего этого.

Говорят, что простое решение — самое лучшее? Правильно говорят. Прежде всего собрать спички и зажигалки. Потом с Денисом Евстюхиным, с Ивановым, кто там ещё из сохранных? с Филаткиным — перетряхнуть все матрасы, все тумбочки: бывало, что изобретательные мизерабли заталкивали под линолеум, прятали под обоями… Но первым делом — сейчас, во время раздачи лекарств — объявить и изъять. Не дать опомниться. Ясно и чётко предупредить: у кого будет спрятана зажигалка, или коробок, или чиркалёк — отправится в Колываново. «Колываново» до них почему-то сразу доходит: даже самые невменяемые, Зверков, Алжибеев, Полковник — все «Колываново» понимают прекрасно…

В прежние годы очередь за лекарствами была одноцветной — застиранно-чахло-сиреневой. Пижамы двадцать первого века пестрели геометрическими рисунками: ярко-розовыми, ядовито-зелёными… Следовало отдать должное сестре-хозяйке: супрематизм оказался практичным, грязные пятна на рукавах, на штанинах были почти незаметны.

Дживан занял позицию в торце стола. Очередному больному давал стаканчик с водой; брал соответствующую коробочку, пересыпал таблетки в пластмассовую мензурку, вручал. Тёте Шуре была доверена конфискация зажигалок.

— Меня выпишут! — ёжась и пожимаясь, сообщил Мамка, но зажигалку всё-таки протянул. — Завтра выпишут.

— Значит, завтра получишь назад, — отрезала тётя Шура.

— Сегодня! — Мамка повысил ставки. — Сегодня выпишут, мама меня заберёт…

Пресловутая мама, крашеная пятидесятилетняя блондинка, при первой возможности норовила сдать сына в дурдом, чтобы не мешал личной жизни.

Тётя Шура охлопала Гасю, ей было трудно его обхватить:

— Карманы выверни… Штаны выверни, говорю! Повернись!..

За столом, на санитарском месте, восседал Денис. Ножницами со скруглёнными остриями он идеально ровно выстриг прямоугольный кусок лейкопластыря; тщательно соблюдая симметрию, приклеил на Мамкину зажигалку; разборчиво, аккуратным почерком надписал. Денис лоснился от гордости.

И он тоже мог быть поджигателем. Во-первых, пронырливый — и главное, если вспомнить Тамарины слова про «гнев», — вот уж кому гнева не занимать: целые залежи, резервуары гнева, недра, пласты…

— Спички подписывать? — льстиво спросил Денис тётю Шуру.

Санитарка не глядя ткнула в журнал:

— Здесь фамилии отмечай… Что голоса твои говорят, Слава? Ругаются? — Тётя Шура Дениса терпеть не могла, а Славику почему-то благоволила.

— Тёть-Шура, наручники пристегните мне.

— Какие наручники, Слав, ты чего?

— Я окно разобью. Пристегните наручники, — Славик оглядывался, огрызался на кого-то невидимого, его лицо было красным и потным.

— Дживан Грандовича попроси…

Паршивец прав: в отделении духота, причём какая-то нехорошая духота. Так бывало: без всякой внешней причины в воздухе что-то сгущалось, и как лошади перед бурей нервничают, переминаются, ржут, натягивают постромки — так же и мизерабли: кто принимался кричать, кто буянить… Перед Дживаном одно за другим проплывали серые лица, сырые как тесто, неясные, смутно тревожные, как меняющиеся, клубящиеся облака: он, двадцатилетний, накручивал повороты по горному серпантину, в ступице что-то гудело, Дживан будто собственной кожей осязал каждый камешек, стукавший в днище, окно было открыто, он по-хозяйски выставил локоть наружу (машина была, конечно, чужая), небрежно рулил одной правой рукой, щурясь от ветерка; подмечал орла, скользившего над Карабахским хребтом; тени от близких облаков быстро ползли снизу вверх, словно тёмные реки текли наперекор притяжению… На повороте Дживан выжал сцепление, затормозил, его качнуло вперёд, он почувствовал, что проваливается…

— Дживан Грандович, рано спать! Потерпи.

Открытый рот. Рука со вздутыми венами картинно забрасывает в рот горсть таблеток. Виля.

— Не запиваешь, Виль? — подначила его санитарка. — Только портвейн пьёшь?

— Нет, водочку… — Виля мечтательно улыбнулся своими габсбургскими губами. — Я вам сейчас поклонюсь…

— Иди! — махнула на него тётя Шура, как будто Виля мог видеть взмах… впрочем, наверное, мог догадаться по движению воздуха?..

— Я выражаю своё уважение к даме…

Инфант неторопливо запил свои витамины и по-баскетбольному, по красивой дуге закинул стаканчик точно в стоявшую в раковине кастрюлю.