Питер крепко сжал веки, чтобы удержать слёзы внутри.

— Я не злюсь. Просто не я всё это выбрал. Не я выбрал, чтобы была война. И чтобы мой отец на неё пошёл. И чтобы я ехал к деду. И уж точно не я выбрал бросить вот так моего лиса, о котором я заботился пять лет.

— Ты ребёнок. А у детей выбор невелик. Я бы тоже злилась. Дьяблеман. Ещё как.

— Я же сказал, я не злюсь! — Питеру удалось проглотить всхлип, но вместо него выскочил какой-то нехороший смешок. Опять короткое замыкание. — А вы, что ли, влюбились в это слово, да?

— Мальчик, ты о чём? В какое слово?

— Вот в это. Дьяблеман. Это ругательство? Втрескались в него по уши, ага! — Вся его проводка уже сгорела напрочь. — Если бы мы были во втором классе, все вокруг уже бы верещали про «тили-тили-тесто». И про «кто в кого влюбился, тот на том женился»!

Вола издала пронзительный звук, вроде клёкота.

— О, точно! Мне надо жениться на этом слове, дьяблеман. Опуститься перед ним на одно колено, которого нет, дьяблеман, и просить его руки!

— Ага! — подхватил Питер с истеричным смешком. — И колечко ему на палец надеть, дьяблеман! — Он провёл по лицу ладонью, будто стирая смех.

Вола подошла, села напротив.

— Мой дедушка ругался на своём родном языке. А бабушка терпеть этого не могла, она же не знала его языка. Но зато она пела по-итальянски, когда готовила, так что… — Вола подняла руку к шее, погладила пальцем перья на шнурке. — Во мне много всего перемешано, — тихо закончила она.

После этого она долго смотрела на Питера молча, не отпускала его взгляд. Питеру казалось, что в этом молчании они говорят друг другу что-то важное. Что-то про этот длинный, тёмный туннель, который всё сужается вокруг него.

— Я рассчитывал, что заберу Пакса через неделю. Ну, может, дней через десять. — Он уставился на свою ногу. — А теперь…

— Пакс — это его так зовут? А ты знаешь, что слово «пакс» значит «мир»?

Питер знал, ему сто раз об этом говорили.

— Но я не из-за этого его так назвал. В первый день, когда я принёс его домой, я вышел ненадолго — всего на одну минуту, чтобы найти, чем его покормить. А когда вернулся, никак не мог его отыскать — оказывается, он забрался в мой школьный рюкзак и уснул. На рюкзаке было вышито слово «Пакстон». Мне тогда было семь лет, и я решил: Пакстон — отличное имя, звучное. А теперь…

— Что — теперь?

— Теперь он остался один — из-за войны. И я его выпустил — тоже из-за войны. Вместо мира — война. Это как называется, ирония? Ну или по-другому, неважно. Но это имя звучит теперь… жутко. Может, он скоро погибнет из-за войны.

— Может, да, а может, нет. Сейчас весна. Еды должно быть достаточно.

Питер покачал головой.

— Лисы начинают учить своих щенков охотиться, когда им по восемь недель. А я нашёл Пакса, когда ему было всего недели две — так ветеринар сказал. Посадить перед ним десять мышей на блюдечках — он и то небось ни одной не поймает. Он питался одним только сухим кормом. Ну, иногда утаскивал у нас что-нибудь вкусненькое — я ему позволял…

— Что — вкусненькое? Может, он отыщет это в лесу?

Питер пожал плечами.

— Он обожает арахисовое масло. Хот-доги ещё любит. И яйца. Нет, он там будет голодать. Разве что кто-то приедет и устроит в лесу пикник. Надеюсь, что хоть воду он найдёт и тогда с неделю продержится без еды, но потом…

Питер уронил голову на руки.

— И я сам это допустил. Не я выбирал всё это, но я должен был бороться. А я не боролся. Не знаю почему.

Хотя он, конечно, знал. Когда его отец впервые объявил ему, как будет с Паксом, это был приказ, но Питер собрался с духом и сказал: «Нет. Ни за что». Тотчас в глазах его отца заискрил гнев, отцовский кулак дёрнулся вверх и остановился в какую-то последнюю долю секунды перед самым лицом Питера — Пакс, почуяв опасность, вскочил и грозно зарычал.

И тогда кулаки Питера тоже взлетели вверх, и захлестнувший его гнев на отца был так велик, что напугал его больше самой опасности.

Теперь в ушах у Питера стояли дедовы слова: «Яблоко от яблони далеко не упадёт», — и от них становилось ещё хуже и ещё страшнее. Он опустил голову и стал разглядывать обшарпанную сосновую столешницу, чтобы спрятать позорное пятно, которое горело — он это чувствовал — на его лице.

Вола наклонилась вперёд и обхватила его голову ладонями. Питер оцепенел. После мамы к нему никто и никогда не прикасался. Изредка отец вместо похвалы мог похлопать его по плечу, или товарищ по команде — дружески ткнуть кулаком, но это было не в счёт. Вола подождала, словно понимала, что ему требуется время. Потом сильно сдавила его голову.

Это было странно и непонятно, но Питер не вырвался, не шевельнулся, даже не пикнул. Потому что в этот момент только её крепкие пальцы держали его, чтобы он не разлетелся на части.

— Ладно, проехали, — сказала она и поднялась. — Возможно, у меня нет для тебя ответов, но одну вещь, мальчик, я знаю совершенно точно. Тебе нужна еда — много еды. Тебе двенадцать лет, ты спал на улице, замёрз, и тебе надо, чтобы кость скорее срасталась. Так что я буду готовить, а ты будешь есть, и мы оба не остановимся, пока ты не скажешь: хватит. Ясно?

Живот Питера вдруг превратился в чёрную урчащую воронку.

— Ясно!

Но сначала Вола вытащила откуда-то из-под раковины мешок с гипсом. Питер следил, как она пересыпала гипс в ведёрко, просеивая через сито, как подливала воду. Потом она принесла своё шитьё.

— Ногу вверх.

Она подложила под колено Питера подушку и надела на ногу длинную стёганую трубу — что-то среднее между рукавом и гетрой. Питер узнал клетчатую жёлтую ткань. Кинул взгляд в спальню, чтобы убедиться.

— Вы порезали своё стёганое покрывало?

— Ничего, сделаю другое. А твоей ноге сейчас нужны тепло и защита. — Она взяла ещё кусок покрывала, отодрала ватин, а жёлтый ситец разорвала на несколько длинных полос и погрузила в гипс. — Держи ступню под прямым углом.

Виток за витком: ступня, лодыжка и выше, до середины голени, — Вола наматывала полоски одну за другой. Получился толстенький гипсовый сапожок, и сверху она ещё обмазала его гипсом.

— Теперь не шевелись. И пальцами не шевели.

Она сходила на веранду и принесла оттуда много всего. Поставила на плиту две сковородки, плюхнула на каждую по куску масла и зажгла газ. Вылила в жёлтую посудину пару яиц, перемешала, добавила молоко, добавила кукурузную муку.

На Питера повеяло прохладой, пахнуло вскопанной землёй и прогретым маслом. Он посмотрел на затвердевающий гипс. Нога, одетая в гипсовый сапожок и обёрнутая бывшим покрывалом Волы, теперь чувствовала себя в безопасности.

— Простите меня. За то, что я тут наговорил. — Он прислонился затылком к стене с карточками.