— Держал ногу кверху?

— Ага, почти всё время.

На самом деле он раз десять вставал, чтобы подтягиваться на балке, и только что полчаса поднимал поленья вместо гантелей. Руки ныли, нога начинала болеть, как только он её опускал, но он не мог лежать и ничего не делать, зная, что Пакс неизвестно где.

Вола, не оборачиваясь, начала намыливать руки.

— Написал письмо?

Питер притянул костыли поближе. Он постепенно к ним привыкал и с костылями под мышками теперь чувствовал себя увереннее.

— Да, но…

— Никаких «но». Пишешь по одному письму в неделю. Я уже говорила, у меня есть знакомый водитель автобуса, Роберт Джонсон, — я его попрошу, он будет отправлять их из разных мест по своему маршруту. Первое условие, помнишь?

Питер попытался резко отвернуться, но получилось так себе: он чуть не упал. Отвернулся в другую сторону — удачнее.

— Уговор?

— Да.

— Хорошо. — Вола повесила посудное полотенце на крючок, дохромала до камина и кинула на решётку скомканные газетные обрывки. — Тогда переходим ко второму условию. Браслет с амулетом. Мамин, насколько я понимаю. Почему ты носишь его с собой? Почему именно его?

Питер вмиг одеревенел: так бывало всегда, когда кто-то спрашивал его о маме, — будто его телу требовалась абсолютная неподвижность, чтобы решить, можно говорить или нет. Обычно оказывалось, что с посторонними нельзя, и Питер удивился, когда его пальцы, вцепившиеся в подручники костылей, слегка расслабились, и горло разжалось.

— Она всегда его носила. Когда я был маленький, поднимала руку и держала, чтобы я мог поиграть с амулетом. Я сам этого не помню, но видел на фотографии. И помню, как она мне про него рассказывала. Про амулет, в смысле. Это феникс. Такая волшебная птица. Она красная, золотая, лиловая — всех цветов рассвета, а главное, она…

— …восстаёт из пепла. Я знаю, что такое феникс.

— Да, но из собственного пепла! Вот про это мама особенно любила.

— Из собственного?

— Если феникс устал, ну то есть совсем выдохся, он строит себе гнездо на верхушке дерева, далеко от всего. — Питер замолчал. Ему вдруг пришло в голову, что дом Волы похож на такое гнездо. Он огляделся, опираясь на костыли. Да. Тайное гнездо, окружённое деревьями, далеко от всего и от всех. Вола сидела перед камином, складывала щепки шалашиком над газетными комками. Питер надеялся, что она не читает его мысли. — Феникс наполняет своё гнездо чем ему нравится — кажется, миррой и корицей. А потом гнездо вспыхивает, и старое тело феникса сгорает, и из пепла старой птицы вылетает новая птица. Мама вот это очень любила. Она говорила: даже если всё-всё плохо, мы всегда можем возродиться и начать заново.

Вола не отвечала. Она поднесла спичку к комку из газеты и смотрела, как вспыхивают язычки пламени. В пляшущих отблесках её лицо казалось суровым. Она подбросила в огонь пару поленьев. Потом ещё одно.

— Вышел бы ты прогуляться, — сказала она, не поднимая головы. — Потренировался бы ходить на костылях, пока не совсем стемнело.

Питер толкнул дверь и осторожно шагнул на гранитную ступеньку. Он почувствовал облегчение, оказавшись снаружи. Может, он что-то не так сказал? Он понятия не имел что. Или просто человек становится странным, когда долго живёт в лесу, совершенно один. Но кое в чём Вола права: ему надо тренироваться ходить по земле, а не только по полу. Он уже потерял целый день — целый день! Да, наверное, ему понадобится сколько-то времени, чтобы научиться ходить на костылях и чтобы нога чуть-чуть зажила, но, как только сможет уйти, он уйдёт.

Он не стал прогуливаться по расчищенному двору, а сразу направился туда, где земля была неровная, оплетённая корнями и заросшая кустарниками. Первый раз он огибал дом мучительно долго. На втором круге дело пошло чуть веселее, а к пятому он уже чувствовал себя почти уверенно, но всё равно, подходя к гранитной ступеньке, обливался потом.

В доме было тихо, только потрескивал огонь в камине. Вола сидела в кресле, шила что-то жёлтое. В этой тишине и в том, как спокойно вечернее солнце освещало бревенчатые стены — словно всё в мире хорошо, — Питеру вдруг почудилась насмешка.

Всё в мире было плохо — прошёл ещё день, а его лис по-прежнему где-то там, один. Скоро наступит ночь, Паксу будет холодно. И, наверное, он голоден. И напуган. А вдруг он не нашёл воду, тогда что?

Питер вынес костыли вперёд, сделал мах, вынес вперёд, но тут один из костылей споткнулся о коврик. Чтобы удержать равновесие и не разбить фонарь, Питеру пришлось упереться вторым костылём в стену.

— Короче шаг. Скоро наловчишься.

— Скоро? Скорее мой лис погибнет! — Он бросил костыли и опустился на стул. — И какой тогда смысл во всём этом? Чем оно мне поможет? А?

Вола опустила шитьё.

— По-твоему, я похожа на гадательный шар? — Она вышла на веранду и вернулась с пакетом льда; потом подняла ногу Питера на второй стул и пристроила пакет со льдом. — У меня нет для тебя ответов.

При виде своей бесполезной ноги Питер опять начал вспоминать всё, чего он теперь не мог сделать. Он отвёл глаза.

— А почему нет? Зачем вам тогда все эти… — он ткнул пальцем в россыпь каталожных карточек на стене, — вся эта ваша мудрость? Это ваше философское бинго! Живёте тут одна… Вы, может, вообще провидица, откуда я знаю. А может, ведьма.

Питер сам себя не узнавал: только что он нахамил женщине. У него будто началось короткое замыкание, будто все импульсы проскакивали через него напрямую, минуя мозг. И он снова был не там, где должен быть, и со своей поломанной ногой он теперь туда не доберётся, и Пакс по-прежнему один.

Вола достала из буфета ведёрко и поставила в раковину.

— Философское бинго. — Похоже, она не так уж сильно обиделась. — Видишь ли, я пытаюсь разобраться со своей жизнью. А твоих ответов у меня нет.

— А у кого они есть? Только не говорите, что у моего отца, потому что вообще-то его самого сейчас нет.

И потому что всё это — из-за него. Питер сцепил зубы, чтобы не произнести эти слова вслух, и заставил себя дышать медленнее. Он не злится, нет. Просто он расстроен. И всякий бы расстроился на его месте. Чувствуя, что сейчас опять будут слёзы — да что с ним сегодня такое? — он прижал кулаки к глазам.

Вола, кажется, хотела к нему подойти, но передумала. Остановилась в стороне, около рабочего стола.

— Ты злишься, — сказала она просто, будто отметила, что у него тёмные волосы или что солнце скоро сядет.

— Нет, не злюсь. — Но он заставил себя разжать кулаки, потом отсчитал десять медленных вздохов — так он боролся, и у него получалось. Потому что он не хотел быть таким, как отец, у которого злость всегда наготове, всегда булькает на маленьком огне, вот-вот забурлит и забрызгает всех, кто рядом… И никакие извинения потом ничему не помогут.