Ай. Сто ударов – это больно. У шутиков крепкая толстая кожа, но сто ударов – ай…

– …Линяло о тебе позаботится.

А вот это больнее ста ударов… Сгорбившись, Пыря заторопился прочь, уж очень не хотел видеть злорадную ухмылку своего врага Линялы, которая наверняка уже расплылась на его мерзкой морде. Сто ударов от Линялы, который руку-то сдерживать не станет… Ай.

От большой изразцовой печи исходило уютное тепло, ясно горели свечи в Охотничьей зале, бросая ярко-оранжевые отсветы на лица короля и царя, что сидели друг напротив друга и вели неспешную беседу. Придворные давно разбрелись, слуг венценосцы отпустили и теперь вовсю наслаждались столь редкой для них свободой.

– А помнишь, дружище Годимир, как мы чуть поединок не устроили из-за матушкиной фрейлины? – Дарослав, король Измигуна, развалился в кресле, закинув ногу на подлокотник.

Годимир Твердославович, государь соседних Черговских земель, глотнул из кубка и нахмурился, припоминая.

– Да, красотка была – поискать… Как бишь ее звали-то?

– Да хоть убей, не помню. – Дарослав озадаченно взглянул на сотрапезника. – Эх, молодость, молодость…

Молодость и впрямь была бурной. Принц с царевичем встретились и сдружились в южных землях, вместе пережив немало приключений, то забавных, то смертельно опасных. Вот уже почти двадцать лет прошло, оба давно остепенились, на троны уселись, короны надели, а дружбу умудрились сохранить, хоть и виделись не так часто, как хотелось. Царства да королевства требуют и времени и сил, которых с годами не прибавляется.

Приезд Годимира по делам государственным пришелся как нельзя кстати: и вопросы о вольном городе на границе решили, и союзнический договор продлили, а после трудов праведных отчего ж не отдохнуть, не расслабиться, припомнив молодость. Вот и устроил Дарослав для друга-союзника после общего застолья свое, домашнее.

Рядом с правителями стоял большой стол, целиком заваленный всевозможной снедью и заставленный кувшинами, бутылями, кубками да чарками – ведь что за душевный разговор без крепкого вина и хороших закусок?

– Отведаем-ка сливовицы, отменно вышла, пятилетней выдержки. – Дарослав передал новый кубок царю и поднял свой. – За молодость нашу буйную и выпьем! Ты ведь женился спустя год, как мы вернулись, да и я вскорости с Терезой свадьбу сыграл. С тех пор уж не до проказ, да? – Глотнув крепкого напитка, король крякнул, отер седеющие усы и усмехнулся. – Веришь, поглядеть иной раз в сторону красотки побаиваюсь, уж больно моя ревнива. Чуть что – скандал, сил никаких нет…

– Это женщины умеют, – кивнул царь, отставляя мигом осушенный кубок. – Моя Любава, покойница, бывало, как глянет… Молча, слова не промолвит, а охота тут же в ноги бухнуться да прощения просить неведомо за что. – Он вдруг нагнулся и достал из-за кресла предусмотрительно оставленный слугами довольно большой бочонок. – Пригуби-ка, друг Дарослав, зелена вина. Даром что ли вез в такую даль? На тридцати трех травах настояно, ото всего помогает, и от хворей желудочных, и от тоски сердечной, и от ломоты в суставах.

– Ну, желудком да сердцем пока не маюсь, а вот косточки под погоду, бывает, ломит, особенно десницу. Тому уж лет десять, как вывихнул на турьей охоте. Лекари вправили, а все равно, зараза, тянет да ноет.

– Охотник ты знатный, сразу видать! Весь зал трофеями увешал. Медведя на рогатину брал? – Щедро подливая королю в чару зелена вина, Годимир кивнул на огромное чучело, стоявшее в углу трапезной.

– С косолапым этим закавыка вышла. Смешно сказать. Я прошлой осенью на вепря пошел, а нарвался на медведя, не успел паршивец в спячку залечь. Копье одним ударом лапы – в щепки, хорошо хоть кинжал путный у меня был.

– А что ж твои ловчие и челядь?

– Да я от них оторвался изрядно, – усмехнулся Дарослав. – Не люблю, когда всей толпой на одного, хоть бы и на зверя.

Годимир уважительно качнул головой. Кинжалом медведя завалить – не у всякого выйдет.

– О твоих охотничьих и военных подвигах, друже, уже сказки сказывают, – заметил он. – Говорят, ты и во дворце-то не появляешься, все в разъездах. Не надоело жить безвылазно в чистом поле да диком лесу?

– Ох, Годимир. – Кубки сдвинулись, отозвавшись серебряным звоном. – Дела государственные заставляют, объезжаю крепости, с народом говорю, не скрываюсь. Но, признаться, я бы уж и рад семейного уюта да покоя вкусить, только где ж его взять?

– Так у тебя ж королева есть.

– Королева! – Обычно спокойный Дарослав с силой стиснул кубок в руке и скривил губы. – Только и название, что жена. Вот ты послушай, царственный брат мой, и рассуди. Поженили нас с Терезой, не слишком спрашивая, любы ли мы друг другу. Но тут ладно, часто такое. Мне-то тогда было чуть больше, чем сыну моему, Войтеху, сейчас, а Тереза и вовсе девчушка шестнадцати годков. Мне она сразу глянулась – личико белое, волосы, что ночь темные, глазки живые. Да и я ей не противен был…

– Ну так!

– Одним словом, поначалу все хорошо было, да только уж больно милы моей королеве были танцы да праздники, балы да развлечения. Я и рад стараться, все ей позволял, шелка-аксамиты[11] дарил, каменья самоцветные, украшения золотые, сам знаешь, в наших царствах этого добра хватает. Она радовалась, как дитя, ну да кто ж из них подарки-то не любит?

Годимир согласился. Он и сам обожал подарки.

– Я думал, родит – остепенится, да куда там. – Дарослав резко махнул рукой. – Сбыла Войтеха на руки нянькам, сама пуще прежнего в развлечения кинулась. Да и я мало с ней о серьезном говорил, считал, для того советники есть, а женский ум короток. Ну, ты понимаешь. Вот и стали мы все больше отдаляться друг от дружки. А там уж и вовсе мне дом не в радость стал. Заеду, бывало, с охоты, полюбуюсь на Терезку в новом наряде, да и снова на войну куда-нибудь или в дальний дозор. Лишь бы от двора и от ее ревности – подальше. И главное – сама ведь себя красотками окружила, а на меня еще и шипит! – Дарослав хватанул зелена вина, одобрительно крякнул. – Думал хоть в сыне найти родную душу, да куда там! Вырос оболтус оболтусом, только и знает, что за юбками волочиться. Похоже, не видать мне от родимого дитяти утешения в старости…

– Дети, они еще те цветочки, а уж какие потом ягодки вырастают! – Годимир откромсал себе добрый шмат оленины, запил сливовицей. – У меня вот целых трое и, сказать по правде, старшие ни то ни сё. Вся надежда на младшенького, Желана. Весь в меня! Красой только в Любавушку-покойницу, а так – вылитый я в юности.

Дарослав вдруг прищурился, цепко рассматривая царя.