Лицо встало на бумаге, как живое. Оно действительно было прекрасно сделано.

– Ради бога, Тони, где вы научились так хорошо рисовать?

– Я не училась… В монастыре я всегда рисовала для девочек разные лица. Ничего другого я рисовать не умею, и мое рисование, – она рассмеялась и тряхнула головой, – это сплошной ужас.

Когда состязание кончилось, хозяин палатки вырезал набросок Тони и спрятал его в ящик. Он понял, что рисунок представляет собой кое-что, а ведь никто никогда не может знать, когда такие вещи могут пригодиться.

Это был человек с интуицией, и он вполне заслужил тот успех, который впоследствии выпал на его долю.

Вернулась ты домой, и все же мир остался неподвижен.

Ж. Верн

Тони всегда вставала не сразу, и пробуждение ее проходило через три фазы. Сначала глаза открывались и закрывались снова, причем голова откидывалась на подушку, затем она потягивалась и, наконец, поднималась и пила чай, опершись на локоть. День или два спустя после ее прогулки с Робертом солнечная погода внезапно изменилась, и Париж затянуло серой сеткой дождя. Еще труднее стало открывать глаза под стук дождевых капель, падавших на подоконник.

В конце концов нелюбовь к перестоявшемуся чаю все же заставила Тони подняться.

– Пуф! Снова дождь – какая удручающая погода! – бросила она Симоне.

Писем не было, и пять дней уже прошло с тех пор, как она писала дяде Чарльзу.

Она отдернула занавеску с обшивкой из синей ленты.

Симона поднялась с постели и посмотрела на подругу.

Тони, которая отличалась истинно британской нелюбовью к прелестям раннего вставания, поспешно взялась за парижское издание «Дэйли мейл», лежавшее на ее подносе. Она глотала свой чай, читая о германском флоте, затем стала просматривать отдел частных сообщений.

Знакомое имя бросилось ей в глаза. Она сжала газету в руках так, что порвала ее.

«Из бюллетеня, опубликованного поздно ночью, мы осведомились, что состояние здоровья сэра Чарльза Сомарец чрезвычайно угрожающее».

Тони швырнула газету и вскочила с постели.

– Что случилось? – спросила Симона в изумлении.

Тони не отвечала и начала одеваться с лихорадочной поспешностью.

– Боже милостивый, в чем дело?

Тони обернулась, и Симона испугалась при виде ее бледности.

– Мой дядя тяжело болен и, может быть, умирает, – сказала она просто.

Маленькая француженка преисполнилась сочувствия и печали.

– Час… который час? – умоляюще спросила Тони.

Было без четверти восемь.

– Я сделаю так, – сказала Тони, – я должна.

Мадам де Ври тщетно пыталась переубедить ее.

– Если бы леди Сомарец хотела, чтобы вы вернулись, она телеграфировала бы.

– Если предположить, что она телеграфировала сегодня утром, я могу уехать только вечерним пароходом. Я должна уехать сию минуту, вы должны дать мне денег. Если вы не дадите, я продам часы.

Перед лицом такой решительности мадам де Ври оказалась бессильной. Она дала Тони на билет и послала вместе с ней на вокзал старую прислугу. Тони поспела на платформу, когда поезд почти отходил, кондуктор с веселыми словами: «Пожалуйте, барышня!» – помог ей вскочить на высокие ступеньки. Поезд тронулся.

Тони прижалась лицом к холодному стеклу окошка и в отчаянии смотрела на Париж.

«Что, если дядя Чарльз умер, что, если он умер?» Она села и старалась сдержать себя.

В Булони дождь полил как из ведра. Тони в своем утомлении едва чувствовала, как ей приходилось бороться с ветром. Сходни были скользкие, и она прямо падала, когда поднималась на пароход.

– Тони! – услышала она чей-то изумленный голос. Это был лорд Роберт.

– Вы слышали что-нибудь? – спросила она, задыхаясь.

Он с большой нежностью посмотрел на нее.

– Может быть, дело не так плохо, как мы себе представляем, – сказал он. – Моя телеграмма гласит только «приезжай». Что телеграфируют вам?

– Я ничего не получила, – ответила Тони. – Я прочла в газете и почувствовала, что должна поехать.

– Понимаю, – сказал лорд Роберт. Он не задумался над тем, что Тони, быть может, следовало подождать. Он просто взял ее вниз в салон.

– Я не в состоянии есть. – И она покачала головой в знак отказа.

– Когда вы завтракали?

– Я вовсе не завтракала и не хочу. Меня начинает душить, когда я пробую съесть что-нибудь. О, поскорей бы шел пароход! Сколько времени сейчас? – Она совершенно потерялась и была вне себя.

Единственное, что непрерывно занимало ее, – это время.

Пароход опоздал, и вследствие этого поезд прибыл в Чаринг-кросс в половине пятого, с опозданием на целый час.

Лакей Сомарецов был на платформе, автомобиль ждал вблизи.

– Как сэр Чарльз? – спросила Тони.

Тот покачал головой: автомобиль был в разгоне с самого утра, и он не имеет последних сведений.

Роберт, гадая в душе, что скажет его сестра по поводу приезда Тони, усадил ее в автомобиль и сел сам.

Он знал от Генриэтты ее мнение о Тони и давно уж выяснил его до конца. Он знал, что, если бы Чарльз не любил Тони, она была бы желанной в доме Гетти.

– Скорей, скорей! – шептала Тони. Она сидела на самом краешке, как бы для того, чтобы заставить автомобиль двигаться скорей.

Наконец он остановился у подъезда, и дверь открылась. Роберт уже заметил спущенные шторы. Он хотел поговорить с Тони, но она выскочила и бросилась по лестнице в дом. Она промчалась через два пролета лестницы и ворвалась в комнату дяди.

– Дядя Чарльз, дядя Чарльз! – произнесла она, задыхаясь.

Сиделка быстро обернулась, и Тони увидела спокойное лицо на подушке.

На минуту она замерла и затем тихо пошла вперед.

– Он уснул, значит, ему лучше? – прошептала она. Она опустилась на колени возле постели и припала к ней головой. Слабая улыбка облегчения сквозила на ее лице.

Сиделка с жалостью посмотрела на нее.

– Сэр Чарльз умер сегодня в два часа, – сказала она мягко.

Тони посмотрела на нее, медленно поднялась, все еще продолжая смотреть, затем с заглушенным криком протянула руки и упала на постель.

Все на свете осталось таким, как было.

Итак, вся ее жизнь будет полна воспоминаний и пустоты.

Она лежала в постели, но глаза ее не смыкались. Тысячи мелких воспоминаний наполняли комнату. Дядя Чарльз много лет назад, на коленях у постели ее отца, блеск его волос, звук его голоса. Дядя Чарльз со словами «не пугайся», когда тронулся автомобиль. Дядя Чарльз в монастыре, улыбающийся ей. Дядя Чарльз в куртке, которую она заставляла его надеть. Самая незначительность этих воспоминаний делала их непереносимыми – в такой степени были они частью повседневной, действительной жизни. Дядя Чарльз был всегда с ней, ее друг, ее самый любимый. Она была одинока, но одно сознание, что он существует на свете, и ее мысли наполнялись счастьем.