«Вы же знаете, что я жонглер, – сказал однажды Рузвельт своему коллеге. – Я никогда не допущу, чтобы моя правая рука знала, что делает левая. С Европой я могу вести одну политику, а с Северной и Южной Америкой – диаметрально противоположную. Я могу быть совершенно непоследовательным, и, более того, я полностью готов водить всех за нос и говорить неправду, если это поможет выиграть войну». В начале осени 1941 года даже такому мастеру, как Рузвельт, стало непросто жонглировать обещаниями. На дорогах к востоку от Смоленска немецкие войска завершали последние приготовления к походу на Москву, а в Тихоокеанском регионе усугублялось недопонимание между Японией и США. Десятилетняя агрессивная экспансия сделала Токио доминирующей силой на Востоке[135], что вызывало недовольство со стороны Соединенных Штатов, которые все чаще рассматривали Японию как угрозу своим коммерческим, политическим и военным интересам в регионе. Это недовольство проявилось в заморозке активов Японии в США и наложении эмбарго на продажу нефти, деталей для самолетов, железа и стали.

Двадцать восьмого августа, когда посол Китисабуро Номура прибыл в Белый дом, Японии предложили выбрать один из двух вариантов: продолжить нынешний курс, рискуя развязать войну с Соединенными Штатами, или прийти к соглашению. Обычно жизнерадостный, Номура тем августовским утром сиял улыбкой ярче обычного, и на то была причина. В его портфеле лежало предложение от премьер-министра Японии Фумимаро Коноэ. Он, как и Номура, был геополитическим реалистом. В письме, которое посол передал Рузвельту, Коноэ предлагал разрядку. Япония уйдет из Индокитая и пообещает не нападать на Россию в обмен на modus vivendi[136] с Соединенными Штатами.

Однако к концу августа события все больше выходили из-под контроля. От бурных вод Северной Атлантики до роскошных залов Императорского дворца в Токио, от дорог Смоленщины, где упорная советская оборона убедила японцев отказаться от планов внезапного нападения на СССР и повернуть на юг, к слабо защищенным районам Манилы, Перл-Харбора и Сингапура – повсюду перспективы сохранения мира становились все более призрачными. Третьего сентября на встрече японских военных и политических лидеров в Императорском дворце адмирал Осами Нагано, начальник Генерального штаба Императорского флота, предупредил своих коллег о том, что окно возможностей для Японии закрывается. «Враг становится сильнее с каждым днем, – сказал он. – Нужно составить план и начинать готовиться к войне». На следующее утро император Хирохито, встревоженный воинственностью Нагано, вызвал своего лорда-хранителя печати Коити Кидо и поручил ему передать военным, что он будет против развязывания войны до тех пор, пока можно сохранить мир. Через несколько часов приемная в восточном крыле дворца снова заполнилась военными и гражданскими должностными лицами.

В помещении царила весьма воинственная атмосфера. Даже Коноэ, принц мира[137], в то утро был заодно с богами войны. Он заявил, что империя выберет путь войны, «если базовые потребности Японии не будут удовлетворены с помощью дипломатии. В первую очередь это возможность беспрепятственно вести войну против Китая, прекращение дальнейшего наращивания англо-американской военной мощи в Азиатско-Тихоокеанском регионе и обещание расширить экономическое сотрудничество с Японией»[138]. Встреча завершилась почти единодушным согласием по следующему пункту: если к началу октября у Японии все еще не будет перспектив добиться выполнения своих требований мирным путем, Токио немедленно начнет боевые действия против США, Великобритании и Нидерландов.

Единственным несогласным был Хирохито. В конце встречи он вынул из кармана листок бумаги «и своим высоким голосом прочитал стихотворение, сочиненное его дедом, императором Мэйдзи»:

По имеющимся данным, «все присутствующие были потрясены» красотой стихотворения. Однако своего мнения они не изменили.

В октябре над Атлантическим океаном завывал штормовой ветер войны. Семнадцатого октября у берегов Исландии немецкая подводная лодка торпедировала американский эскадренный миноносец «Кирни». В результате 11 членов экипажа погибли и 20 получили ранения.

Двумя месяцами ранее на другом конце света война также вступила в новую фазу. Вальтер фон Браухич, главнокомандующий немецкими сухопутными войсками, и Хайнц Гудериан, «танковый король», который после Французской кампании стал героем для каждого немецкого школьника и дюжины других немецких генералов, мечтали закончить войну триумфальным парадом победы на Красной площади в Москве. Стремление генералов захватить столицу было не просто тщеславием, хотя и этот аспект играл определенную роль. Москва была столицей Советского Союза, крупным коммуникационным узлом и центром российской военной промышленности. Как из соображений престижа, так и ввиду военной необходимости Сталину пришлось бы защищать город всеми доступными средствами, тем самым предоставив немцам возможность уничтожить остатки Красной армии в последней, решающей битве. Гитлер выслушал, но в итоге проигнорировал аргументы генералов. «Только окостеневшие мозг мог выдумать такое», – сказал он Браухичу. Двадцать второго июня он развязал войну, полагая, что путь к победе лежит через разрушение стратегических активов противника, его заводов, предприятий и крестьянских хозяйств, а не через получение престижных наград. К середине августа Гитлер убедился, что был прав. Хотя летние бои принесли больше жертв, чем ожидалось, Украина – житница Советского Союза – теперь стала житницей Германии[139]. Ленинград, второй город России и важный промышленный центр, вот-вот будет окружен, а немецкие и румынские войска на северном берегу Черного моря находились на подступах к Крыму и его жизненно важным нефтехимическим заводам.