«Не забывайте, – сказал Рузвельт, – что у Винни одна-единственная высшая миссия. Он идеальный премьер-министр для военного времени». После паузы президент добавил: «Но Уинстон Черчилль не будет руководить Англией после войны. Это просто невозможно».

Одиннадцатого августа президент и премьер-министр встретились на адмиральском мостике «Огасты». День выдался на редкость теплым, и президент расстегнул воротник своего серого костюма. Премьер отдал дань уважения антуражу встречи, прибыв в военно-морской форме. Целью совещания было формулирование списка общих принципов, о которых Британия и Америка могли бы совместно объявить миру по окончании конференции. Обе стороны согласились с тем, что нужно выиграть войну со странами «оси», но подходы к решению этой задачи различались. У Черчилля было две главные цели: добиться увеличения американской помощи и в конечном счете заставить Соединенные Штаты начать боевые действия. Задача Рузвельта состояла в том, чтобы не брать на себя никаких обязательств, кроме тех, которые уже санкционированы Конгрессом в соответствии с Законом о ленд-лизе. В Атлантической хартии – декларации о намерениях, принятой по итогам конференции, – все англо-американские разногласия были проигнорированы.

Атлантическая хартия была обновленной версией принципов, которые Вудро Вильсон провозгласил четверть века назад: демократические выборы, свобода слова, торговли и морей, сокращение вооружений и коллективная безопасность.

Рузвельт вернулся из залива Пласеншиа с надеждой, что широкое освещение встречи в прессе поможет американцам отрешиться от нынешнего кризиса и увидеть лучший, более справедливый и сбалансированный мир, в котором нации будут жить в гармонии друг с другом. Но, как заметил историк Роберт Даллек, произошедшее в заливе Пласеншиа повлияло на Рузвельта сильнее, чем на его соотечественников. Во время пресс-конференции 19 августа он попытался впечатлить журналистов, описав трогательную молитвенную церемонию на линкоре «Принц Уэльский», но безуспешно. Репортеры пришли в ужас: «Неужели мы стоим на пороге войны?»

Под суровым небом «фантастической формы облака бежали с запада на восток. Когда они покрывали лик луны, края их начинали светиться рыже-черными тонами, и тогда вся картина принимала какой-то мрачно-зловещий характер, точно мир был накануне своей гибели[121]». Это был странный тон для утонченного Ивана Майского, посла России в Великобритании. Но 4 сентября 1941 года положение советских войск на Украине и в Ленинграде было близким к критическому; согласно телеграмме, лежавшей на столе Майского, Германия собиралась отправить на восток еще 34 дивизии для подготовки к штурму Москвы. Если считать 26 румынских и 20 финских дивизий, находившихся на захваченных землях, то в этот сентябрьский полдень на территории СССР располагалось почти 300 дивизий «оси». «Если второй фронт не будет открыт в Европе в течение трех-четырех недель, – предупреждала телеграмма, – мы можем потерять все»[122]. Внизу стояла подпись «Д. И.» – кодовое имя Сталина.

Спустя несколько часов дежурный провел Майского через плохо освещенный коридор, кишевший клерками и машинистками, и оставил у дверей переговорной. Когда дверь открылась, посол увидел Черчилля, сидевшего за столом в центре комнаты. Премьер-министр поднял глаза. «Хорошие новости?» – спросил он.

«Боюсь, что нет», – ответил Майский и передал Черчиллю телеграмму Сталина, которая состояла из нескольких страниц. Черчилль надел очки и начал читать. Прочитав очередную страницу, он передавал ее министру иностранных дел Энтони Идену. По оценке Майского, Иден находился где-то в середине рейтинга британских «шишек». Он был серьезен, красив и достаточно компетентен, но, по мнению советского посла, слеплен «из мягкой глины, которая легко поддается пальцам умелого ремесленника». В конце рейтинга Майского находился Невилл Чемберлен, предшественник Черчилля. Посол про себя называл Чемберлена «Могильщиком», так как считал, что политика умиротворения Чемберлена в конечном итоге должна развалить Британскую империю.

Чуть выше Чемберлена в рейтинге Майского стоял «Епископ» лорд Галифакс. Ростом под два метра, с поставленным голосом, свидетельствовавшим о поколениях благородных предков, Галифакс демонстрировал, как могла бы звучать Британская империя, умей она говорить. Майский считал экс-министра иностранных дел занудой, несмотря на его набожность и привычку постоянно молиться, – по мнению посла, эти черты были непростительным изъяном.

Рейтинг Майского возглавлял Черчилль, который компенсировал свой допотопный торизм превосходными лидерскими качествами. За прошедшие годы между послом и премьер-министром сложилось что-то вроде дружбы. Майский, часто гостивший в Чекерсе, в тот летний день приехал к Черчиллю по служебным делам. Красная армия находилась под ужасающим давлением, и Сталин хотел, чтобы Великобритания открыла второй фронт на западе. Причем немедленно.

Когда Черчилль положил последнюю пачку документов на стол, Майский сказал: «Итак, господин Черчилль, вы и все британское правительство в курсе реального положения дел. Мы сдерживали ужасный натиск немецкой военной машины в одиночку в течение одиннадцати недель». Он добавил, что «нам в этой борьбе никто не помогает», и заявил, что «ситуация стала тяжелой и даже угрожающей. Необходимо немедленно сделать то, о чем просит Сталин. Если не будут приняты необходимые меры…»

Черчилль прервал его. «Не забывайте, – сказал он, – что каких-либо четыре месяца назад мы… не знали, с кем будете вы[123]». Майскому было нечего возразить, и Черчилль продолжил: «На самом деле мы думали, что это вполне вероятно. Что бы ни происходило и что бы вы ни делали, у вас нет права упрекать нас в чем-либо».