что к чему. А тут ещё и я масла в огонь добавил, когда сам признался в том, кто я, и рассказал, что случилось с их настоящим сыном, который больше никогда не вернётся.

Тогда я ещё совсем плохо людей понимал. Не осознавал ни того, какую боль причиняю своей правдой, ни того, как на самом деле рисковал. Ведь были раньше времена, когда от таких как я люди пытались избавиться самыми страшными способами, в надежде, что это вернёт их настоящее дитя.

Подобных мне пытались «лечить», прижигая железом, опаивая ядовитыми настоями, оставляя на ночь в лесу, который был уже не способен принять своих бывших детей. Но мне повезло… — Взгляд Стёпки подёрнулся дымкой воспоминаний, он уже не смотрел на друзей, просто рассказывал. Слова лились рекой, а Саша с Мирославой будто не слушали, а смотрели, видели обрывки его воспоминаний. — Одно время она часто и долго плакала, когда думала, что я не вижу. Но я видел, и чувствовал. Мне было тяжело в этом мире, в этом теле, ведь изначально я выглядел иначе, до того, как меня «перекроили» под человека.

Я понимал её боль и тоску, и не хотел терзать бедную женщину, которая всегда была добра ко мне, несмотря на свой страх. И однажды зимой я пошёл на реку — туда, где проруби были. Хотел утопиться, ведь дороги назад мне не было. Но она не дала. Спасла меня.

По глубокому снегу, в сапогах на босу ногу, в одном тонком пальто поверх домашнего халата, Ирина неслась к реке — туда вела цепочка следов, маленькие босые ножки почти не проваливались на снегу.

— Степан! — Закричала она, увидев его щуплую фигурку у открытой проруби.

«Только бы успеть! Только успеть! Успеть!!» — Билась в голове единственная мысль в то время, когда грудь резало от сбившегося дыхания и морозного воздуха.

Мальчишка обернулся на её голос и с безразличным выражением на лице наблюдал за тем, как она, спотыкаясь, по колено в снегу, спускается к реке. Волосы растрепались, пальто нараспашку… Он подался было в её сторону, но вдруг снова решительно отвернулся, глядя в прорубь и уже занёс ногу для последнего шага — слишком больно было ему жить между двумя мирами, ни один из которых не мог принять его до конца.

Его душа тянулась к лесу, к настоящему своему отцу, но тот отрёкся от ребёнка в момент, когда забрал взамен того, другого мальчика. Его душа тянулась и к Ирине, пленённая её добротой, но он не мог каждый день видеть боль в её глазах, когда она вспоминала о том, что он-не её настоящий сын, а всего лишь подменыш, жалкая копия.

Она успела. Схватила его в охапку, прижала к себе, рыдая, уткнувшись лицом в светлые волосы.

Он долго стоял неподвижно в этих объятиях, пытался понять — что же это за странное чувство разрастается в груди?

И когда тонкие ручки этого тщедушного тела обвили шею женщины, он вдруг тоже заплакал. А она схватила его лицо в ладони, заглядывая в глаза. Заговорила спешно:

— Не уходи, прошу. Останься с нами.

— Ты… боишься меня. — Несмотря на то, что он понимал слишком многое, он всё же оставался ребёнком и губы его предательски дрожали.

— Нет. — Она вдруг поцеловала его лоб, потом щёки, — больше нет! Всё чего я боюсь — снова тебя потерять.

Малыш с глазами древнего существа покачал головой:

— Я — не ваш сын…

— Знаю… Знаю, ты говорил… — Ирина заботливо убрала с его лица светлые волосы, гораздо светлее, чем были у её сына. В её душе смертным боем бились чувства — желание совершить невозможное — вернуть настоящего Стёпку, и желание защитить этого малыша, странного, до жути похожего на её родного сына. — Но… его ведь не вернуть? Никак?

Он отрицательно покачал головой. Он видел, что она пытается разглядеть обман в его глазах, но обмана не было — настоящего ребёнка забрали раз и навсегда, он уже давно стал одним из лесных жителей, духом, незримым призраком для всех людей. Дороги назад для таких детей не было. А для него была — если бы отец, Лесной Владыка, согласился его принять обратно.

— Может, я о многом прошу — я не знаю… — Прошептала она, — Но пожалуйста, живи с нами, как наш сын. Если ты хочешь и можешь вернуться к своим — я отпущу тебя. Но… Но только не так! — Она кивнула в сторону проруби.

— Я не могу вернуться к своим. Меня не примут, я почти что мёртв для них…Я могу уйти только одной дорогой, чтобы не причинять никому боли.

— Я уйду следом. — Твёрдо сказала Ирина и мальчик долго с удивлением смотрел на нее, понимая, что женщина говорит всерьёз.

— Почему?

— Потому что ты — ребёнок, хоть и не человек по крови, и потому что теперь ты — мой сын и я… я полюбила тебя, понимаешь? И это порой терзает меня даже больше всего остального — как будто я предала того, другого сына. Я не буду врать тебе, поэтому скажу, что всегда буду скучать по нему и желать его возвращения, но это не означает, что из-за этого я буду любить тебя меньше. Ведь не твоя вина в том, что с вами так поступили…

Он кивнул, сдерживая подкатывающие слёзы, сглатывая горький ком — он никогда не ощущал ничего подобного.

— Я останусь с тобой…мама… И ты никого не предавала. Он знает об этом. — Едва слышно прошептал лесной ребёнок, сходя с ума от уюта этих объятий, когда она с новой силой прижала его к себе

Мирослава словно очнулась ото сна и вытерла слёзы, которых даже не заметила, пока слушала Стёпку.

Саша сидел рядом, хмурый, поникший — сразу понятно, что рассказ Стёпки вскрыл и его старые раны. Он судорожно втянул воздух и резко поднялся, отошёл в сторону.

— Стёпа… — Мирослава коснулась ладонью его руки, вырывая паренька из воспоминаний. — Спасибо что рассказал. От нас никто не узнает правду. Но скажи — что всё-таки произошло на поляне? Твой разговор с отцом… Что означали твои слова о том, что ты не будешь проситься обратно?

Паренёк поднялся, подал руку Мирославе:

— Долгие годы я приходил сюда, искал с ним встреч, просил забрать меня обратно. Мне по-прежнему тяжело жить в мире людей, несмотря на то, что я полюбил своих новых родителей. Моя…сущность и это тело не совсем совместимы — каждое движение отдаётся во мне