Но примечательнее всего в парке – это ряды именных мемориальных скамеек. Скромные, неширокие, окрашенные в цвет темной древесной листвы, они несут на своих спинках металлические таблички с гравировкой: «Здесь любил отдыхать незабвенный Джейкоб Кушнэр; в память его – от любящих детей и внуков», «Здесь часто сиживали теплыми вечерами незабвенные Эва и Эллиот Фридмэн; да будет благословенна их память – от семьи», «Здесь отдыхал от своих неустанных трудов мой незабвенный супруг Грегори Голдстин, так много сделавший для своего района». Впрочем, большинство надписей не содержат распространенных объяснений: «В память судьи Бенжамина Стерн; наших родителей Мэри и Чайма Гиндэсс; Абрахама Пулски, Энн и Барри Корчмэр» и проч. И представляется, будто бы с каждым днем этих скамеек становится всё больше и больше. Они проникают в каждую аллею, где их приходится устанавливать в два ряда – напротив друг друга; они окружают каждый здешний водоем и каждый фонтан, каждое крупное дерево; наконец, двойные ряды их протягиваются вдоль всех главных улиц и проспектов острова Манхэттен, от Челси вплоть до Гарлема, – где за их сохранностью было бы почти невозможно уследить. Становится тесновато; и если бы не заметное падение числа прохожих и проезжих в нашем и без того переполненном городе, дальнейшая установка мемориальных скамеек вступила бы в противоречие с правилами уличного движения. Многие, однако, удалось разместить по станциям метро, а впоследствии – вдоль всех рельсовых путей в тоннелях, у самых стен, для чего стандартную ширину сидений пришлось уменьшить на сколько-то дюймов. Таблички с именами усопших то посверкивали в мерцающем желтоватом свете коммуникационных подземелий, то вновь погружались в темноту.

Таков остров Манхэттен.

– …А почему они повторяют? – перебила меня Сашка, одетая в свой красный ленинградский плащ, т. к. погода была пасмурной: от воды поддувал северо-восточный сырой ветер, а кое-где при корнях деревьев даже оставались нанесенные под утро остаточные снеговые вкрапления.

На протяжении нашей сегодняшней прогулки она впервые позволила себе подобную вольность – приостановить мой монолог, который оттого был столь продолжителен, что состоял из накопляемых мною со второй половины 70-х годов прошлого века отрывочных ремарок, замечаний, наблюдений с комментариями по поводу всего того, что я когда-либо увидел на острове Манхэттен или еще где бы то ни было, счел достаточно важным – и приберег для Сашки Чумаковой.

Признаюсь, она неизменно сопровождала меня во всех моих перемещениях; куда я – туда и она. Всё это я уже не раз ей показывал и, разумеется, рассказывал на ходу. Я и теперь не был убежден, что она слышит мои заметы впервые; мне приходилось тщательно удерживаться от – по видимости, неуместных – оборотов из числа «вот, помнишь…» или «в прошлый раз, когда мы…», – впрочем, несколько раз что-то подобное всё же прорвалось, но то ли не было замечено, то ли воспринято как должное.

Что значит «они повторяют»?

– Ну, вот эти орнаменты, узоры… Ты же сам сказал.

– Эпоха такая была, Сашка. Предпринималась последняя попытка восстановить утраченную гармонию. Любая одежка, любые безделушки, парфюмерные флакончики и тюбики, всякого рода пряжки на башмаках, любая мелочь – всё исходило из общего эстетического единства. Соответственно, дверные ручки, выключатели, краны, радиоприемники, кухонные плиты, радиаторы на автомобилях и, понятно, архитектурные формы – всё к одному. По иерархии величин.

– Как прекрасно… – И Сашка задышала.

Я без труда мог распознать Сашкино дыхание – оно было в точности таким же, что достигало до меня в 1965–1966 годах; т. е. невесомо-летучее, прерывистое и всегда тревожное, но тревога в нем была не к беде, а к недоступной мне – и не для меня предназначенной – радости.

Она как будто намеревалась продолжить свои расспросы, но голос ее был совершенно заглушен лязгом и гулом: на мосту Врат Адовых показался длинный товарный состав. Вибрация, им распространяемая, передаваясь от рельсовой колеи к стальным конструкциям, а от них – к бетонной опалубке, затем охватила невысокую ограду, на трубчатый бордюр которой я опирался ладонями, а напоследок спустилась до уровня грунта – и сотрясла асфальтовое покрытие пешеходной дорожки. Амплитуда этих волновых колебаний была поистине ничтожной, но и мои руки, и ступни ног всё же восприняли их – отчего я, слегка отпрянув, произвел несколько мелких шагов, лучше сказать, засеменил в сторону от реки.

И на этом наша беседа прервалась.

Подобные встречи с А.Ф. Чумаковой не выбивали меня из колеи. Напротив, непонятным образом они утверждали во мне уверенность, что щадящий режим существования, который я помаленьку научился не нарушать, – себя оправдывает.

Основу этого режима составило старательное воздержание от хоть сколько-нибудь резких душевных движений, производящих во мне злокачественную ментальную вьюгу. А соблюдению принципа воздержания способствовала частичная утрата свойственного нам, русским, специфического ощущения безнаказанности.

На протяжении веков его питало господствующее в нас расширительное, а потому ошибочное толкование популярного теологумена «Бог всё видит». Даже признавая его бесспорно доказанным на практике (что, кстати, не более чем допущение), из него нельзя заключить, будто бы этой способности/свойства всевидения/всеведения непременно сопутствует постоянное Божественное сочувственное сопереживание наших обстоятельств и Его деятельное в них столь же постоянное со-участие.

Парадоксально, что по мере ослабления зависимости от религии и церкви – и даже ослабления самой церкви – наша ложная установка не только не ослабевала ей вослед, но, напротив, укреплялась. Т. е. наш национальный оптимизм не пострадал. Едва ли не решающую роль в этом сыграл характерный для нас порядок управления, усиленно воспитывающий и поощряющий нашу убежденность, что случиться с нами чему-либо непоправимому – не попустят. Нас чем-нибудь, да накормят; нас как-нибудь вылечат. И, главное, нас будут утешать, сурово и нежно уговаривать не отчаиваться, а мы будем сучить ножками-ручками и не соглашаться. Так оно и было. Мы хамили начальству и писали на него жалобы в сатирические журналы, а то и в Организацию Объединенных Наций; мы требовали наших месячных отпусков непременно летом, а чуть что – швыряли на стол начальника заявления об уходе; стуча кулаком и матерясь, мы требовали выдать нам трудовую книжку – отлично зная, что без работы не останемся и нам взамен отброшенного непременно предложат другое место. Мы с жестокой обидой перебирали отводимое нам даровое жилье – учитывая, что никто и никогда, ни при каких обстоятельствах не выставит нас на улицу.

И, повторюсь, именно так оно и было, мы не заблуждались.

В самом крайнем случае, если уж не помогало ни хамство, ни «Крокодил», ни Аркадий Райкин с Тарапунькой и Штепселем, – тогда мы шли на могилки Ксении Петербургской и Матроны Московской, где со слезами требовали того же, чего нам не удалось выбить у директора и премьер-министра.

Ужас положения состоял в том, что вожделенная помощь откуда-то приходила. Но мы не бывали уж слишком поражены этим обстоятельством, и наше ощущение безнаказанности оставалось неповрежденным.