Мои денежные дела находились в неустойчивом положении.

Никаких накоплений и сбережений у нас, в сущности, не было, за исключением закрытого счета, на который складывалось то, что мы не успевали потратить от очередной получки, а затем – за отпускные наши месяцы, обыкновенно июль и февраль, которые мы проводили в Европе (Франция, Испания, Италия – с наездами в любимый Катей Лондон и любимый мною Мюнхен).

Пенсии, которая должна была стать минимальной, равно и полного пособия по старости мне предстояло дожидаться более четырех-пяти лет. Мой заработок сохранялся покуда прежним, хотя в редакциях нарастали сокращения среди вольнонаемных.

Меня не обижали, но, однако же, шутливая болтовня о «нашем Николаиче», которого-де «рано провожать на заслуженный отдых», обиняками частенько сводилась к озабоченным высказываниям старшего редактора Марика Ч-ского – любителя и знатока молодежной субкультуры советских 60-х, составителя словаря российского городского арго: «Чувак, нас башляют по убывающей».

С нового фискального года я мог условно рассчитывать на свои обычные 25–30 тыс. годового заработка, и это не означало, что я был гарантирован от неприятных сюрпризов. Мне и без того приходилось изворачиваться, чтобы придумать какие-то новые области, пригодные для моих материалов. Так, я затеял программу «Обзор украинской периодической печати: культурная жизнь Украины», которую, по предложению редактора, «генерализировали», отчего ее сосредоточенность исключительно на культуре исчезла. Я свободно читал и понимал «мо́ву», хотя, как уж отмечалось, писал на ней далеко не всегда без ошибок. Поэтому я рассматривался редактором как до некоторой степени эксперт, натуральный носитель языка. Компанейский и смешливый Марик при встречах у него в кабинете иногда просил меня почитать ему вслух какую-нибудь из обрабатываемых мною статей в оригинале – и спустя минуту-другую принимался безудержно хохотать, повторяя какое-нибудь забавное для его ушей словцо, а то и целый оборот. Всё же приятельские наши отношения не были и не могли быть порукой на дальнейшее. Но и при наилучшем исходе, за вычетом налогов, стоимости жилья, которая, не забудем, по истечении моего договора с наследниками г-жи M…ck должна была принять свой настоящий размер, содержания автомобиля и медицинской страховки, на руках у меня вскоре должно было оставаться ощутимо меньше половины вышеназванной суммы. Существовать на эти деньги было бы затруднительно. Утешало то, что на закрытом счету обнаружилась солидная сумма в 55 с лишним тысяч; проценты на нее, впрочем, были крошечными.

Это означало, что я мог быть относительно спокоен. Если в редакции от меня не откажутся, я буду вынужден снимать со счета не более 5–7 тыс. в год. Продолжайся всё в том же духе, я нимало не стал бы беспокоиться: навряд ли мне предстояло далеко отойти от 70–75-летнего рубежа, поэтому денег должно было хватить, – к тому же стариковское медицинское обслуживание, а затем и минимальное возрастное пособие мне гарантировались. Но это были расчеты без хозяина: я вполне допускал, что мой журналистский заработок вскоре сократится и его достанет разве что единственно на квартирную плату, которая также неизбежно и стремительно пойдет вверх.

Поэтому я счел за лучшее загодя обсудить положение с нашим давнишним бухгалтером-налоговиком – или «наложницей», как предпочитала каламбурить моя Катя, – разбитной уроженкой Днепропетровска Миленой К-с, чьи дом и канцелярия располагались в Бенсонхерсте, Бруклин.

До Нового года оставалось совсем немного, а предшествовало ему западное Рождество. Не желая копить в себе раздражающую меня неопределенность, я сговорился с Миленой о встрече на послеобеденные часы 20-го числа декабря (сужу по отметке на позапрошлогоднем настенном календаре).

Прежде я бывал в Бруклине не реже, чем дважды, а то и трижды в месяц, покупая в тамошних магазинах «русскоязычные продукты» (и этой забавной формуле мы обязаны Кате), до которых она была большая охотница. Интересы ее сосредотачивались прежде всего на копченой и соленой рыбе, ржаном хлебе, глазурованных изюмных сырках и подсолнечном масле.

Сам я был ко всему этому доброжелательно безразличен, но предполагал всё же запастись к празднику российской рябиновкой и взять в одной из «русскоязычных» кондитерских привозной шоколадно-вафельный торт De2lice, какими всегда славился мой родимый город.

Квинско-Бруклинское шоссе было не слишком перегружено, поэтому до сосредоточия необходимых мне магазинов я добрался достаточно быстро. Но прежде чем отправиться в канцелярию Милены, я решил утолить голод в хорошо знакомой мне и, надо сказать, весьма примечательной «русскоязычной» харчевне.

Пристроив автомобиль в переулке, я затеял немного промяться: традиционной прогулки в Асторийском парке по моей занятости сегодня не состоялось. Путь мой пролегал вдоль улицы, застроенной красноватого кирпича двухэтажными особнячками с белыми лепными наличниками и таким же манером облагороженными фронтонами.

Одна из таких построек привлекла к себе мое внимание. По всему было видно, что здесь готовились к свадебному торжеству.

В ожидании новобрачных перед домом был установлен приличный случаю традиционный символ – переносная триумфальная арка, устроенная из белых металлических прутьев, обвитых искусственным газом и искусственными же цветами флердоранжа (fleur d’orange). Газовыми пуклями и флердоранжевыми венками были украшены и размещенные на приземистых постаментах у самого входа в особнячок гипсовые (или цементные) львы размером с крупного домашнего кота. Такие скульптуры очень часто – кое-где со второго дома на третий – попадаются в довоенных кварталах Бруклина или Квинса, т. е. в местах тогдашнего компактного расселения итальянцев и греков.

Арка была не особенно высока – и при виде ее я тотчас вспомнил, как Сашка-первокурсница, на тот раз почти случайно встреченная мною возле университета, в сумерках раннего октября, вся как бы вознесенная на цыпочках от счастливого исступления, читала мне своим низковатым голосом, чуть препинаясь, но твердо, не отказываясь ни от единой буквы, из только что выученной на занятиях Сафо: «Эй, потолок поднимайте, – О, Гименей! – Выше, плотники, выше! – О, Гименей! Входит жених, подобный Арею, – Выше самых высоких мужей!»

Собственно, в таковом воспоминании не содержалось ничего дурного или вредного. Но едва оно распространилось во мне пошире, как тотчас мы с Сашкой сами пошли-пошли-пошли! сквозь эту арку, и при этом нас приветствовали свадебными возгласами и забрасывали какими-то мелкими цветами с пронзительно медовым, переходящим во вкус ароматом. Зрительно, а лучше сказать – сценически, это видение, вероятно, основывалось на известных эпизодах кинофильма «Крестный отец», тем более что кое-какие персонажи его проживали совсем рядом, в Бруклине. Мои мозги не могли бы независимо продуцировать подобные детали; и надо ли говорить, что Сашке формально руку и сердце я никогда не предлагал, да и не мог я тогда и помыслить об этом. Разве во всём том, из чего я тогда состоял, содержались направленные на Сашку некие матримониальные устремления? Боюсь, что нет. В каких словах я просил бы ее об этом? Что мог я предложить? Да Сашка и не пошла бы за меня, взыскуя жениха, подобного Арею, способного снести выпуклым буйволовым лбом и триумфальную арку, и потолок разом с плотниками.