способным адаптироваться к неожиданным переменам в ситуации[57]. В отсутствие сверхорганизма IBM предлагает начать с простой картонной коробки, снабженной сенсорами[58]. Потом можно будет представить все ступени на лестнице киборга, но в конечном счете вопрос сверхинтеллекта сводится к проблеме создания жизни. Сможем ли мы, осмелимся ли прийти на смену биологической эволюции, чтобы изобрести преемника Homo sapiens? Это открытый вопрос, исследуемый сегодня многими учеными, но он выходит за пределы этой книги. Искусственный интеллект не может обладать сознанием. Однако возможно, что однажды искусственное существо произведет сознательный интеллект…

Здравый смысл – самая редкая вещь в мире (среди роботов)

Этот экскурс в биологию позволяет нам увидеть внутренние ограничения ИИ, которые постепенно, при подготовке этой главы, стали мне ясны, хотя вначале я их совершенно не понимал. Дело в том, что машина лишена здравого смысла и юмора – и останется лишенной их в будущем. Очень жаль, поскольку это, возможно, два наиболее ценных качества любого собеседника.

Именно Ян Лекун впервые привлек мое внимание к этому моменту: у ИИ нет здравого смысла, то есть он не располагает общим представлением о мире, независимым от конкретной задачи и позволяющим справляться с неопределенностью, новизной или непредвиденными обстоятельствами. Отсюда и происходит ряд инцидентов, которые кажутся нам случайными ошибками. Отдельные трагикомические иллюстрации предоставляет Google Maps: пешеходы, которым предлагают перейти автобан, или туристы, которых отправляют в австралийскую пустыню. ИИ способен избежать тысячи человеческих ошибок, но при этом может совершать ошибки, немыслимые для человека. «Нельзя переходить автотрассу», – вот что сразу говорит нам здравый смысл, тогда как ИИ должен этому учиться. Если понятие автотрассы не входит в параметры его обучения, ему совершенно незачем возражать против того, чтобы пешеход выходил на проезжую часть. Как только ситуация отклоняется от нормы и требует применения трансверсального суждения, ИИ теряется.

Описать здравый смысл очень сложно, но он проходит через всю историю философии. Аристотель в своей работе «О душе» представил его в качестве такой формы различения, которая находится как бы на полпути между чувствами и рациональностью (определив его как «общее чувство», koine aisthesis). Спустя два тысячелетия Делёз определил его в качестве способности идентификации, соотносящей многообразное с единством, единством мира или Эго[59]. В самом деле, здравый смысл задает нормы суждения, которые являются одновременно расплывчатыми и твердыми. Он позволяет нам уверенно обживать один и тот же универсум; тот, «у кого нет здравого смысла» (что само по себе может служить порицанием), внушает беспокойство, он изгоняется из сообщества. Философы осознают всю важность здравого смысла, который, по Аристотелю, необходим для работы разума, а по Делёзу – для возникновения смысла. Однако философам трудно его охарактеризовать. Отсутствие определения здравого смысла – это как раз то, что причиняет столько мучений ИИ и его программистам…

Чтобы лучше понять это, мне кажется полезным дать слово Декарту, известному среди французских бакалавров тем, что он реабилитировал здравый смысл. Так как я не смог нанести ему визит, предлагаю вообразить, как могла бы произойти наша встреча[60].

После короткого перелета из аэропорта Лондона я прибываю в Амстердам, на омытую дождем площадь между каналом и протестантской церковью. Туристы выстраиваются дисциплинированными цепочками перед домом Анны Франк, где память о холокосте превратилась в скорбный бизнес со льготными тарифами и аудиогидами. Я иду к дому номер шесть, в нескольких шагах от музея. Не без труда нахожу черную дверь, которая никого не интересует. Я стою перед высоким и узким кирпичным зданием, весьма скромным по голландским критериям, увенчанным странной трубой в виде котелка. Вопреки показухе этого торгового города, шторы на окнах опущены. Во внешнем облике дома – ничего особо привлекательного.

Я позвонил, дверь открылась сама собой. Если бы не мои контакты с францисканцами, я никогда не добился бы этой встречи: господин Декарт жил уединенно и постоянно менял адрес. Когда я поднимался по темной и крутой лестнице, у меня сосало под ложечкой. Тяжелый запах подтухшего мяса исходил, казалось, от самих стен; вероятно, это следствие анатомических рассечений. Хотя я и повторял про себя вслед за Паскалем и Жаном-Франсуа Равелем, что Декарт – «неуверенный и бесполезный», это мне не слишком помогало. Слуга, появившийся неведомо откуда, без единого слова проводил меня в комнату на верхнем этаже, где меня ожидал философ, греющий ноги на керамической печке. Он сидел в тени, в своем вечном черном костюме. Его лицо над пышным воротником, казалось, парило в комнате само по себе. Лицо скорее военного, чем античного мудреца, крючковатый нос и утомленный взгляд. Он моего возраста или на несколько лет младше, но мне показался человеком другого поколения, словно бы у меня только-только закончилась молодость, а он уже вступил в старость. Может, я скоро буду на него похож? Определенно, перед моим приходом он долго занимался своим трудом. Я почувствовал некоторую меланхолию и зависть. В качестве утешения, пусть мелочного и смешного, я позволил себе обратить внимание на то, что его бородка плохо подстрижена. Что за небрежность! Пол под моими ногами скрипел, неприятно нарушая тишину.

– Спасибо, что приняли меня, – начал я по привычке к долгим приветствиям, которую приобрел в Кремниевой долине.

Он резко меня оборвал:

– Хватит болтать.

Другого стула в комнате не было. Рене, казалось, это не волновало, поэтому я решил стоять и вынул из сумки записную книжку, чтобы делать заметки.

– Итак, учитель, это по поводу здравого смысла…

– Самой распространенной вещи на свете! – пригвоздил он.

Сделав вид, что записываю, я изобразил сосредоточенное выражение лица. Мне пришлось проделать весь этот путь не для того, чтобы выслушивать банальности. Подняв ручку, я обратил на Рене взгляд, полный надежды. Но он не стал развивать свою мысль.

– Но почему же? – осмелился спросить я.

Он поднял густые, слегка скошенные брови, которые придавали его лицу какой-то азиатский оттенок.

– Вам нужен порядок причин?

Может, лучше бы я ушел, больше ни о чем не спрашивая. Всегда мог бы сказать, что видел Декарта, процитировать его фразу о «самой распространенной вещи» и этим, собственно, и ограничиться.

– Не следует упорствовать с поиском причин в здравом смысле, – продолжал он, не глядя на меня, словно бы говорил сам с собой. – В первую очередь, это очевидность: без здравого смысла, которым вас одарила природа, как вы могли бы сориентироваться в незнакомом городе, поднимать ноги вровень со ступеньками лестницы в этом доме и найти общие слова, которые позволяют нам вести этот диалог?

Таким образом, эта неловкая беседа была вдруг повышена до ранга диалога. Я, немного надувшись, поддакнул.

– Представим на мгновение, что какой-нибудь злокозненный гений лишил нас здравого