смысла: наши органы чувств продолжали бы воспринимать окружающие вещи, осмелюсь предположить даже, что наш разум мог бы формировать их ясные и отчетливые идеи, но как мы смогли бы схватывать отношения между всеми вещами, образующими наш мир? Может быть, тогда следовало бы обратиться к интеллектуальному познанию, чтобы при помощи одного лишь рассуждения вывести движения мускулов и правила морали? Это невозможно. Мы бы погибли, не сделав и трех шагов.

– Но откуда берется этот здравый смысл? Вы же детерминист…

– Детерминист! – восклицает он. – Что еще за болезнь такая?

Действительно, это слово тогда еще не придумали. Я закусил губу. Неподходящий момент для оплошности.

– Я хочу сказать, что, поскольку наше тело напоминает часы, сделанные из колесиков и пружин…

– Ха! Вы очень милы.

Рене, похоже, наконец оживился. Ничто не возбуждало его больше перспективы опровержения. Особенно когда это опровержение его собственных сочинений.

– Необходимо, чтобы общий смысл…

– Вы имеете в виду здравый смысл?

– Это одно и то же. Перестаньте меня перебивать. Необходимо, чтобы здравый смысл размещался где-то между разумом и механикой тела. Я вам покажу, где именно.

Он оборачивается ко мне, откидывает рукой прядь длинных волос и стучит сзади по своему черепу.

– Шишковидная железа! Единственная часть нашего мозга, которая не является парной, именно она обеспечивает единство тела и души.

Мне так и хочется вздохнуть. Ох уж эта шишковидная железа… Одно из самых неудачных изобретений в истории философии.

– Именно эта небольшая железа объединяет все наши образы и позволяет разуму оказывать действие на нервы. Природа или привычка связали каждое движение железы с определенной мыслью, чтобы можно было давать телу инструкции. Так, когда мы говорим, то не думаем о том, как движутся губы и язык, поскольку простая идея слов воздействует на шишковидную железу, которая сама уже действует на мускулы посредством животных духов. То же самое происходит и с самыми сложными вопросами морали. Мы следуем инстинктивным правилам, не нуждаясь в их полной формулировке.

Я не смог удержаться от иронии.

– Но как развить здравый смысл? Может, надо щекотать шишковидную железу?

– Даже те, кого всего труднее удовлетворить в каком-либо другом отношении, обыкновенно не стремятся иметь здравого смысла больше, чем у них есть.

На этом высказывании Рене прикрыл глаза, приняв то выражение, которое можно увидеть на его профиле в Facebook. Возможно, наступил час его медитации. Я смиренно поклонился и, прыгая через несколько ступенек, спустился по все так же воняющей лестнице. Какое это было облегчение – выйти на свежий воздух! Четверть часа с Декартом – и вот я уже начал во всем сомневаться.

Прогуливаясь вдоль каналов, я попытался вернуться к нити, которая вела от Декарта к Яну Легуну и от Амстердама к Нью-Йорку. Декарту нужно было ввести гипотезу шишковидной железы, над которой сейчас, по прошествии времени, так легко посмеяться, поскольку он смутно понимал, что здравый смысл не может сводиться к простому интеллектуальному рассуждению, к процессу обработки данных. Человеческий разум не просто калькулятор, а тело не часы; и наоборот, сочетание ИИ и андроида никогда не сможет заменить собой способность к суждению, имеющуюся у человека из плоти и крови. Шишковидная железа не допускает чисто механистического подхода к биологии. Здравый смысл – вот что отличает мозг от компьютера.

Рационалист Декарт никак не может считаться «неуверенным и бесполезным»: он предчувствовал глубокую связь между здравым смыслом и телесностью. Возвращаясь к понятиям Дамасио, мы могли бы рассмотреть здравый смысл в качестве гомеостатической функции, согласующей наш разум со средой и нашим социальным поведением. Впрочем, разве в современной медицине шишковидная железа не считается органом гормональной регуляции? Если здравый смысл – самая распространенная вещь на свете, причина этого – именно в том, что все мы живые, что нами управляет биологическое наследие и что мы погружены в сложную среду, различными аспектами которой постепенно учимся овладевать. Вот почему, вопреки ИИ, лишенному шишковидной железы, мы не выйдем на автотрассу.

Итак, здравого смысла не бывает без тела. Как и юмора… Смутное понимание этого у меня появилось еще тогда, когда я вошел в отделение Банка Америки, чтобы забрать несколько банкнот по двадцать долларов. Как только моя операция была закончена, непонятно откуда раздался голос, ясный и повелительный.

– Привет!

– Вы ко мне обращаетесь?

– Да, к вам, в коричневой куртке и с растрепанными волосами.

Обращались, несомненно, ко мне.

– Вам нужна информация о вашем счете?

– Нет.

– Вы хотите получить кредит?

– Нет.

Я не мог понять, что происходит. Откуда раздается голос? Может быть, мне уже вживили в череп электронный чип, чтобы прямо соединить мои нейроны с поставщиками услуг со всего света?

– Давайте об этом поговорим!

Я поворачиваюсь. Передо мной на экране улыбающееся лицо удаленного маркетолога Банка Америки, а сигнал приходит, наверное, из какого-нибудь кол-центра в Арканзасе. У нее есть доступ к информации о моих трансакциях, и она предлагает поговорить о них в этой финансовой забегаловке, где воняет хлоркой, как в общественном туалете. Я отказался, но ввязался в разговор.

– Докажите мне, что вы не робот! – спросил я ее наконец.

Она искренне рассмеялась. Техника дипфейков позволяет все лучше воссоздавать не только голоса, но даже лица и их выражения. Через несколько лет этот вопрос и правда станет актуальным. В США он уже никого не удивляет.

– Если бы я была роботом, разве я могла бы так смеяться?

Это перформативное высказывание: я смеюсь, следовательно, существую. Я согласился с ней в этом, и мы расстались на веселой ноте, как два человека, пожавших друг другу руки. Похоже, юмор почти незаметно, но уверенно определяет водораздел между человеком и машиной. Скажите Сири на вашем айфоне: «Рассмеши меня» – и готовьтесь к потоку приторных анекдотов. Но почему это так?

Мне пришлось поставить этот вопрос одному из мэтров иронии в этой стране, в которой ее так часто не хватает, – Бобу Манкоффу, легендарному художнику из издания New Yorker. Я встретил его в Нью-Йорке, в гуще небоскребов рядом с площадью Колумба. Со своими длинными волосами, белыми и непокорными, пестрой одеждой и сандалиями Боб похож в равной мере и на художника, и на технаря-гика. Впрочем, в молодости он изучал компьютерные науки и теперь увлеченно рассказывает мне о своих сменявших друг друга компьютерах: от самых первых, появившихся в конце 1970‐х, у которых было только 16 Кб памяти, до «Мака» последней модели, способного создавать сложнейшую графику. Боб всегда с огромным энтузиазмом использовал цифровые инструменты в своей работе юмориста. Вместе с несколькими друзьями он недавно запустил сайт Botnik, чтобы авторы могли встроить интернет-технологии в свой творческий процесс. На сайте можно «автоматизировать» юмор следующим образом: приложение (работающее по модели подсказок в мессенджерах) предлагает вам помощь при написании текстов в самых