разных регистрах, начиная с фанфиков по Гарри Поттеру и заканчивая рецептами блинов или песнями Бейонсе. Если, например, выбрать регистр «Манифест Коммунистической партии» и вбить слово «компьютер», будет предложена такая фраза: «Компьютеры буржуазны. Они не сами изобрели условия возникновения классовой борьбы». Разве это не доказательство того, что машина может быть смешной?

– Наоборот! – объясняет мне Боб. – Botnik производит абсурд. Это мы считаем его комичным. И только потому, что мы не роботы.

Иначе говоря, машина – это полезный для юмора идиот. Она вызывает у нас смех вопреки самой себе, в силу разрыва между механическим производством слов и человеческим стремлением найти смысл. Здесь Боб Манкофф процитировал, неожиданно для меня, Бергсона, хотя я считал, что его работу «Смех» знает только горстка зубрил, готовящихся в Высшую нормальную школу. Вот бергсоновское определение комического: «Механика, наложенная на живое». Бергсон, опираясь на это понятие, анализирует гримасы, эффекты повторения, комическое в характере – короче говоря, все то, что указывает на физическую или моральную жесткость и скованность, наложенную на гибкость жизни. Юмор проскальзывает между застывшим образом, произведенным холодным интеллектом, и жизненным порывом, источником смысла и обещанием новизны. В этом процессе снова раскрывается первостепенная роль биологии, что неудивительно. Человеческое в человеке не может быть представлено в исключительно интеллектуальной форме. Наш организм дает нам доступ к определенной форме креативности, которую Бергсон называет жизненным порывом, а в более научном ключе мы вместе с Дамасио можем назвать ее гомеостазом. Получается, что креативность противоположна скованности идей и их репрезентаций. Тело смеется над разумом.

К моему великому изумлению, Боб Манкофф заверяет меня, что среди художников Западного побережья Бергсон сегодня крайне моден. Я не могу не испытывать чувства национальной гордости: старые французские философы продолжают рулить! Бергсон мог бы посвятить четвертую главу своего «Смеха» цифровому юмору. Botnik – это механика слов, наложенная на живой организм языка. Алгоритм, лишенный живой составляющей, никогда не сможет создать комическое. Единственное, что он может, так это быть его жертвой. Вот почему шутки Сири смешат нас – именно в силу своей бессмысленности. Мы смеемся не вместе с компьютером, а над ним.

Парадокс Поланьи

Те, кто фантазирует о пришествии сверхинтеллекта, в целом считают, что мы подошли к «концу труда», скромному шагу на пути к превосходству над Homo sapiens. В другой книге у меня уже была возможность пояснить, что миф о «конце труда» возникал на каждом этапе технической инновации, от Аристотеля до Джереми Рифкина, но всегда опровергался историей[61]. Тем не менее необходимо снова провести этот анализ в случае ИИ, который, похоже, угрожает последнему убежищу человека, столкнувшегося с машиной, – третьему сектору. Мы видели, как пахари становились рабочими, а рабочие – инженерами, но что станет с самими инженерами, адвокатами и преподавателями? Что, если «теория перелива», которая предполагает перенос деятельности из одного сектора в другой по ходу технологического прогресса, исчерпает себя в силу отсутствия сосуда и превратится в «теорию разлива», когда человечество, затопленное волной ИИ, станет праздным?

«Пять миллионов шоферов грузовиков в США – через несколько лет беспилотные автомобили превратят их в безработных», – так посол Франции в Вашингтоне, известный не только своей дипломатической ловкостью, но и проницательными выпадами в твиттере, изложил мне вызов ИИ. Его экономический советник серьезно качает головой. Водители грузовиков составляют около 4 % рабочей силы. Я не знаю, что сказать, и уже готов извиниться за то, что мой предмет исследований настолько вредоносен. Неизбежность катастрофы контрастирует со спокойствием посольства, окруженного мирным зеленым садом в шикарном районе Джорджтауна, в здании, построенном в виде современной крепости из бетона и представляющем собой нечто среднее между кораблем из «Звездных войн» и министерством финансов в Париже. Приветливые выпускники французской Высшей школы администрирования, чьи головы набиты всякими сокращениями, и книжные картотеки – все это тут же создает впечатление, что ты на родине, в своего рода технократической вечности. Но может ли случиться так, что существование этой спокойной организации национального государства, вполне приспособленной к промышленной эпохе и ее многоэтажным социальным структурам, будет поставлено под вопрос какими-то строчками кода? Эта проблема изводит людей, принимающих политические решения. Посол обсуждает его со своим руководством, включая президента, и даже готов связать выборы Дональда Трампа с автоматизацией. Что, если средний класс, столкнувшись с неопределенным будущим и лишившись экономических ресурсов, а также профессиональной идентичности и культурных ориентиров, просто взбунтуется? Посол советует мне прочитать «Элегию Хилбилли», бестселлер, рассказывающий о жителях Кентукки, которые чувствуют себя раздавленными прогрессом. Несколько месяцев спустя протесты желтых жилетов, похоже, подтвердили его опасения.

Пусть так… Но что на самом деле происходит с шоферами грузовиков, пример которых часто всплывает в американских спорах о технологиях? Действительно ли они будут заменены, вытеснены, уничтожены беспилотным вождением? Неужели все то, что вот уже целый век экономисты-шумпетерианцы[62] рассказывают нам о «созидательном разрушении»[63], которое должно компенсировать исчезновение прежних профессий возникновением новых, внезапно устарело?

Чтобы разобраться с этим вопросом, нужно опросить непосредственных участников. Выйдя из посольства, я нашел в интернете сайт Американской ассоциации дальнобойщиков, объединяющей основных игроков этой отрасли. Я отправил сообщение по указанному адресу. На следующий день – никакого ответа. Тогда, воспользовавшись паузой между двумя встречами, я решил сам отправиться в их офис. В Вашингтоне это удобно, поскольку все лоббисты страны распределены на территории в несколько квадратных километров вокруг Капитолийского холма.

Я прихожу в офис Ассоциации без особых надежд. По дороге я попал под проливной дождь – его можно было без всяких натяжек назвать тропическим. Бормочу что-то неразборчивое на ресепшене и хватаюсь за первого человека, которого встречаю в коридоре. Спешу объяснить ему, что я философ и репортер, что посольство Франции боится исчезновения грузовиков, что ИИ не подчиняется шумпетерианским схемам, и при этом неловко пытаюсь хоть немного отжать свою мокрую одежду, с которой течет на пол.

Вот тут-то и обнаруживается вся гениальность США… Никаких проблем. Директор по связям с общественностью в своем кабинете и готов принять меня через минуту.

Директор принимает меня в комнате, отделанной деревом, приятно пахнущим Новой Англией. У него белая борода, коротко подстриженные волосы, сильный нос, пронзительный взгляд, низкий и хорошо поставленный голос – у меня впечатление, что я сижу напротив Виктора Гюго, который, впрочем, наверняка бы живо заинтересовался водителями грузовиков, работниками дороги, оказавшимися в самом центре экономических перемен. Он окидывает меня добродушным взглядом, в котором заметна некоторая усталость, ведь мои вопросы, должно быть, кажутся ему одновременно знакомыми и наивными.

– Знаете, какая у меня сейчас самая большая проблема?

Нет, я не знаю. До вчерашнего дня вопрос о дорожном транспорте в США был мне совершенно незнаком.

– Это проблема набора