было дня, чтобы я не зашел посмотреть, как она. О себе ты этого сказать не можешь, правда?

— Жанни, не нужно горячиться, прошу тебя. Давай поговорим спокойно. Посмотри, что я принес для мамы. Из-за этого я и просил тебя встретиться со мной.

Девушка подняла голову и, будто загипнотизированная, смотрела, как мужчина, расстегнув ворот рубашки, за которым мелькнуло грубое солдатское белье серого цвета, вытащил из-за пазухи захватанный конверт. Спохватившись, она поспешно опустила глаза, но все-таки успела заметить, что конверт был весь обклеен иностранными марками и пестрел незнакомыми штемпелями.

— Письмо пришло сегодня утром, оно от нашей тети Анны — оказывается, она жива! Представляешь, как обрадуется мама? Это же весточка от единственного, кроме нас с тобой, родного человека, который у нее остался!

Мальчик с презрением смотрел на него.

— Кого ты пытаешься обмануть? — спросил он устало и безнадежно, как взрослый. Взял толстую чашку и привычно сделал несколько быстрых глотков, словно пил черный кофе уже много лет. — Если бы ты сейчас увидел ее, ты не стал бы говорить такую чепуху. Вчера доктор сказал мне, больше двух недель она не протянет. Я хочу подбодрить ее, говорю: «Ты сегодня гораздо лучше выглядишь!», а она знаешь как смотрит на меня? Как на последнего обманщика. Ты что же, думаешь, письмо облегчит ее боль? Или в нем лежат деньги, чтобы я мог хоть перед смертью перевезти ее в приличную комнату?

Мужчина протестующе поднял руку, и мальчик умолк, сжавшись на скамейке рядом с девушкой. Она нагнулась еще ниже над книгой, но строки поплыли у нее перед глазами.

— Что ж, я, по-твоему, совсем дурак? Я столько всего насмотрелся за последние десять лет и больше не жду чуда. Может быть, это все-таки чудо, что тетя Анна жива, а может быть, лучше бы ей было умереть и не видеть, как гибнет вся ее семья, — не знаю, только я уверен, что для мамы очень важно прочитать это письмо. Оно облегчит ее последние часы.

Мальчик резко отодвинул чашку и взял письмо.

— Подумаешь, листок бумаги… Да что толку маме узнать, что ее тетка жива? Ведь она уже её никогда не увидит!

— Жанни, пойми: Анна — единственный человек из всей нашей семьи, кто остался жив, единственный! Если бы ты знал, как мама любила ее! Она носила тебя на руках и играла с тобой, когда ты был маленький и вы с мамой еще не уехали в Америку.

— Ну и что?

— Не нужно так говорить, Жанни, это очень жестоко. Мама обрадуется письму. Пусть она хоть немного порадуется. Это ведь самое главное.

Жанни провел рукой по жестким, неухоженным волосам.

— Тебе легко говорить. Если ты считаешь, что все это так важно, возьми и отнеси письмо сам.

— Жанни, мы уже столько раз говорили об этом! Ты мне не веришь. Я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь, я боюсь увидеть ее. Когда ты станешь старше, ты поймешь. Я видел, как умирали тысячи людей, их сгоняли и убивали, как скот. А тебе кажется, что я боюсь увидеть родную сестру. Нет, это ей будет тяжело увидеть меня таким, каким я теперь стал. Поэтому отнеси ей письмо сам и скажи, что я переслал его тебе по почте, хорошо? Оно доставит ей радость, поверь мне.

— Я всегда хотел доставлять маме радость. Ты ее брат, ты знаешь, чего она больше всего хотела: чтобы я учился. Разве я виноват, что мне пришлось бросить школу и поступить на работу? Я так хотел учиться, я так хотел, чтобы мама мной гордилась! Но ведь надо платить доктору, надо платить за квартиру. Кто об этом позаботится? Ты?!

Жанни судорожно дернулся и задел ее под столом ногой. Она поспешно отодвинулась к стенке и спряталась за книгу, но он ее не замечал.

— Не надо, Жанни, — тихо сказал мужчина, с нежностью глядя на мальчика. У девушки перехватило горло, но встать сейчас и уйти было невозможно. — Меня есть в чем упрекнуть, знаю. Когда-то я думал… эх, если бы я уехал в Америку раньше, вместе с мамой… Но ты подожди, я освою получше английский язык и встану на ноги, и ты снова вернешься в школу. Я обещал это своей сестре, теперь обещаю тебе.

Девушка украдкой взглянула на Жанни. Ему было еще меньше лет, чем ей показалось сначала. На щеках и на верхней губе, под маленьким вздернутым носом, едва начал пробиваться пушок. Пряди давно не стриженных волос закрывали уши, на подбородке было чернильное пятно, пронзительно фиолетовое в полумраке зала. И вдруг он громко всхлипнул. С трудом удержавшись, чтоб не схватить его грязную, совсем еще детскую руку, с таким отчаянием вцепившуюся в чашку, она рывком пододвинула к себе сахарницу и прислонила к ней книгу.

Сейчас в летний день я сижу у окна, а над моей полянкой кружат ястребы; дикие голуби пролетают передо мной по два-три или садятся на белой сосне позади дома, и воздух полон шумом их крыльев; скопа, или птица-рыболов, рябит стеклянную поверхность пруда и выуживает рыбу; из болота крадется норка и хватает на бегу лягушку; осока гнется под тяжестью птиц, порхающих с места на место…

— Я хочу только одного, — сказал Жанни тихо, — избавить маму от лишних страданий. Какое мне дело до твоих воздушных замков! Мне осточертела эта бедность. Если бы я был богатый, может быть, мама не заболела бы. А я хожу в драных башмаках, потому что мне нечем заплатить сапожнику. Когда я покупаю сигареты, мне кажется, что я вор, который обкрадывает свою мать.

Мужчина невесело усмехнулся и обеими руками надел очки.

— Когда-нибудь, вспоминая об этом, ты будешь смеяться.

— Пока что мне не до смеха. Смейся сам, если можешь, ты ведь привык к нужде. А я не хочу, я ее ненавижу!

Мужчина протянул руку к письму.

— Сколько детей там, в той стране, откуда оно пришло, видели, как умирают их родители. И сколько их самих умерло. У тебя будет совсем другая жизнь.

Жанни пожал плечами и вытер нос пальцем.

— Ты что же, рад, что остался жив? — с насмешкой и жалостью спросил он. — Рад после всего, что с тобой было? Кто тебя знает, может, ты никогда больше и не будешь работать. Может, ты так всю жизнь и просидишь в кино, вместо того чтобы искать работу или пойти навестить маму.

Мужчина нагнулся к нему через стол. Его узенький залоснившийся галстук — желтые листья на коричневом фоне — попал в чашку с кофе, он