На самом деле, Чемберлен, после Мюнхена, под давлением общественного мнения и американского президента, просто не мог не только подписать еще одну подобную сделку, но и вообще открыто вести «умиротворительные» переговоры с Германией. Именно поэтому потребовалось посредничество Кемсли, прикрытие китобойными переговорами, для Вольтата. И именно поэтому потерпела провал миссия Хадсона, как только сведения о ней попали в прессу[360]. Неслучайно Вильсон после предложения своего плана, по словам Дирксена, предупредил, «что, если информация об этих переговорах просочится в прессу, Чемберлену придется подать в отставку»[361]. Для Чемберлена проблема заключалась не в самом соглашении с Германией, а в возможности его общественного признания.

Выход из этого тупика Галифакс видел в затягивании переговоров, о чем и извещал своих коллег по кабинету: «Военные переговоры будут тянуться бесконечно, тем самым мы выиграем время и наилучшим образом выйдем из трудного положения, в которое попали»[362]. Именно этими мотивами объяснялась инструкция для британской делегации, отправляющейся в Москву, которая предписывала «вести переговоры весьма медленно»[363]. Тем временем работа над «планом Вильсона» не прекращалась[364].

В советском посольстве знали о переговорах с Вольтатом[365]. Полпред СССР во Франции докладывал в НКИД, «что здесь и в Лондоне далеко еще не оставлены надежды договориться с Берлином и что на соглашение с СССР смотрят не как на средство «сломать Германию», а как на средство добиться лишь лучших позиций при будущих переговорах с Германией»[366].

Не менее странной, чем позиция Лондона, выглядела и позиция Берлина: «Тайный примирительный зондаж Чемберлена (через Г. Вильсона) показывает, что при желании с Англией можно наладить разговоры», — считал статс-секретарь германского МИДа Вайцзекер. Но желания не было. В течение 1938–1939 г. Гитлер ни разу не ответил на предложения англичан. Почему Гитлер не принял столь выгодных предложений?

Ответ заключался в том, что Гитлер уже перешел свой Рубикон: только война могла спасти Германию от банкротства[367]. И перед ним стоял лишь выбор: кто будет первой жертвой? — «Мы можем выступить против России, — отвечал на этот вопрос Гитлер, — только, когда мы будем свободны на Западе»[368]. Советскую Россию Гитлер считал более серьезным противником, чем Францию и Англию, и поэтому предпринимал все меры к тому, чтобы не провоцировать Москву, тем более сепаратными соглашениями с Лондоном и Парижем.

Гитлер продолжил игру с Англией только после подписания пакта Молотова — Риббентропа, 25 августа он принял британского посла Гендерсона. «Гитлер объяснял, что хочет сделать в направлении Англии такой же серьезный шаг, как и в направлении России. Он не только готов заключить договоры… гарантирующие существование Британской империи при любых обстоятельствах, насколько это будет зависеть от Германии, но и готов оказывать помощь, если таковая ей понадобится»… Если же английское правительство отвергнет «его идеи, то будет война». При этом, как отмечал начальник Генерального штаба Германии Ф. Гальдер, Гитлер заявил, что «не обидится, если Англия будет делать вид, что ведет войну»[369].

В последние дни и часы мира Геринг вел параллельные неофициальные переговоры через шведского бизнесмена Далеруса[370], которого в Лондоне принимали Чемберлен и Галифакс. «Было очевидно, — отмечает Ширер, — что… английское правительство отнеслось к шведскому курьеру вполне серьезно»[371]. Англичане предложили Гитлеру договор и урегулирование конфликта с Польшей переговорным путем: «Если достичь договоренности не удастся, то рухнут надежды на взаимопонимание…, что может привести к конфликту между нашими двумя странами и послужить началом мировой войны»[372].

В ответ Гитлер выдвинул свои условия, комментируя которые британский посол Гендерсон замечал: «Условия кажутся мне умеренными. Это не Мюнхен…», «немецкие предложения кажутся мне правомерными… Принятие их сделает войну неоправданной»[373]. Но Польша отказалась даже обсуждать эти условия[374], таким образом, вся ответственность за развязывание Второй мировой войны ложилась на Варшаву.

Лондон и Париж могли теперь фактически дезавуировать свои гарантии Польше, без потери собственного лица. У Гитлера же не оставалось времени на уговоры поляков: «Из-за осенних дождей наступление надо было начинать немедленно или совсем его отменить»[375]. Отменить было уже невозможно…

Странная война

Ранним утром 1 сентября почти шестьдесят германских дивизий вторглись в Польшу. К этому времени французские войска на германской границе насчитывали 3,3 млн. человек, 17,5 тыс. орудий и миномётов, 2850 танков, 1400 самолётов первой линии и 1600 в резерве. Кроме того, против немцев могли быть задействованы свыше тысячи английских самолётов. Им противостояли 915 тыс. германских войск, имевших 8640 орудий и миномётов, 1359 самолётов и ни одного танка. Сооружение же Западного вала (линии Зигфрида) ещё не было завершено[376].

«Со строго военной точки зрения мы, солдаты, ожидали наступления западных армий во время польской кампании. И мы были очень удивлены, — отмечал возглавлявший в 1939 г. Верховное командование вермахта В. Кейтель на Нюрнбергском трибунале, — тем, что не последовало никаких действий, если не считать нескольких незначительных стычек между линией Мажино и линией Зигфрида. Мы заключили из этого, что Франция и Англия не имели серьезного намерения вести войну. Весь фронт вдоль западных границ Германии был защищен только пятью дивизиями, занимавшими Западный вал. Если б франко-британские армии начали наступление, мы не могли бы оказать им сколько-нибудь серьезного сопротивления»[377].

На Западном фронте Германия имела 8 кадровых и теоретически 25 резервных дивизий, которые на 3 сентября еще нужно было собрать. При этом боевая подготовка последних давала ген. К. Типпельскирху повод считать их не «полностью боеспособными»[378]. Начальник оперативного управления штаба вермахта ген. А. Йодль вообще расценивал польскую кампанию как удачную авантюру, на Нюрнбергском процессе он заявлял: «Катастрофа не произошла только потому, что 110 дивизий, которыми располагали французы и англичане, оставались совершенно пассивными против наших 25 дивизий, стоявших на западном фронте»[379].

«Западные державы… упустили лёгкую победу, — подтверждал историк Второй мировой генерал вермахта Б. Мюллер-Гиллебранд, — Она досталась бы им легко, потому что наряду с прочими недостатками германской сухопутной армии… и довольно слабым военным потенциалом… запасы боеприпасов в сентябре 1939 года были столь незначительны, что через самое короткое время продолжение войны для Германии стало бы невозможным»[380]. «Наши запасы снаряжения, — подтверждал Йодль, — были до смешного ничтожны, и мы вылезли из беды единственно благодаря тому, что на западе не было боев»[381].

«Флот был так же захвачен врасплох объявлением войны, — отмечал адмирал Денитц, — Вновь строящиеся суда были еще далеки от окончания; но даже если б они и были достроены, то