заключившая в 1935 г. военно-морское соглашение, в 1938 г. подобные пакты о ненападении подписали Англия и Франция, в марте 1939 г. Литва, в июне Латвия и Эстония.

Что касается Советского Союза, то вот, например, как описывал его положение в Берлине в 1935–1937 гг. американский посол У. Додд: русский посол «весьма приятный и умный человек, но коммунист. В Берлине его игнорируют почти все дипломаты…»[446]. «Бедный русский, вероятно, самая светлая голова среди здешних дипломатов, был почти в полном одиночестве…»[447]. Советского посла «все так избегают, что его лишь изредка можно встретить на официальных обедах или завтраках»[448]. «Русский посол был спокоен и невозмутим, невзирая на то, что его страну поносят здесь каждодневно»[449].

И в то же время «англичан и французов годами предупреждали об опасности германо-советского сближения. Литвинов, например, делал это постоянно. А также Альфан, Кулондр, Наджиар и Пайяр… «Сколько раз я говорил об этом! — вспоминал Альфан. — Договоритесь с СССР (о взаимопомощи), иначе русские договорятся с немцами»»[450]. В курсе были и американцы. Еще в апреле 1935 г. Буллит писал Рузвельту, что советские власти угрожают германской картой, если французы не станут более активно выступать против нацистов[451].

Однако «советская угроза заключить временное соглашение с нацистской Германией была неубедительной — западные политики были уверены…, — отмечает Д. Данн, — что в силу идеологического антагонизма между нацизмом и коммунизмом союз Москвы и Берлина очень маловероятен, если вообще возможен»[452]. Действительно, выбирая будущих партнеров, Гитлер в конце 1932 г. остановился на Англии и Франции, поскольку, по его мнению, «договоры могут заключаться только между партнерами, стоящими на одной мировоззренческой платформе… Политическое сотрудничество Германии с Россией неприятно задевает остальной мир»[453].

Предысторию пакта Молотова — Риббентропа можно отнести к декабрю 1937 г., когда Г. Геринг пригласил советского посла Сурица и в ходе беседы сказал: «Я являюсь сторонником развития экономических отношений с СССР и как руководитель хозяйства понимаю их значение». Геринг заговорил о вопросах внешней политики, заветах Бисмарка не воевать с Россией и ошибке Вильгельма II, который эти заветы нарушил[454].

Непосредственно история пакта началась сразу после Мюнхена. Именно на это время (3 октября 1938 г.), отмечает историк Фляйшхауэр, приходится первая серьезная инициатива в советско-германском сближении, которая принадлежала … германскому послу в СССР В. Шуленбургу. Эта «инициатива являлась следствием размышлений Шуленбурга о том, что «необходимо воспользоваться изоляцией Советского Союза, чтобы заключить с ним всеобъемлющее (экономическое) соглашение…»[455]. По мнению Ширера, «маловероятно, что посол сам пришел к подобному решению, учитывая недавнее враждебное отношение Гитлера к Москве. Скорее всего, инструкция поступила из Берлина»[456].

В меморандуме германского МИДа от 4 ноября говорилось о ««настойчивом требовании из ведомства фельдмаршала Геринга хотя бы попытаться реактивировать… торговлю с Россией, особенно в той части, где речь идет о русском сырье». Сроки советско-германских торговых соглашений истекали в конце года, и документы с Вильгельмштрассе изобилуют материалами о взлетах и падениях во время переговоров об их возобновлении. Каждая из сторон относилась к другой с большим подозрением, — отмечал Ширер, — и все-таки они медленно, но неуклонно сближались»[457].

И в конечном итоге, 16 декабря торговый договор был продлен, мало того, глава немецкой делегации Шнурре сообщил, что Германия готова предоставить кредит в обмен на расширение советского экспорта сырья. Именно эти предложения, — по словам историка Шубина, — стали точкой отсчета советско-германского сближения, пока неустойчивого и ничем не гарантированного. Стороны договорились о продолжении переговоров 30 января 1939 г. в Москве[458].

Однако переговоры внезапно сорвались: на новогоднем приеме глав дипломатических миссий 12 января Гитлер неожиданно подчеркнул свое внимание к советскому послу[459]. Такого прежде не бывало и вызвало фурор в дипломатическом корпусе: что бы это значило?! 27 января лондонская «News Chronicle» опубликовала статью, в которой говорилось об «опасности» «германо-советского сближения»[460]. На следующий день по инициативе германской стороны переговоры были прекращены.

Германия, приходил в этой связи к выводу советский нарком Литвинов, «не прочь использовать советский козырь в своей игре с Англией и Францией, но не решается на соответствующие политические жесты, которые она хочет заменить, если возможно, экономическим сближением»[461]. «Помимо экономического интереса переговоров с нами немцы, — подтверждал замкоминдел В. Потемкин, — конечно, хотели бы использовать их и в тактических целях своей внешней политики». В качестве примера Потемкин приводил резко изменившееся отношение французского посла: «Пайяр бегает к нам озабоченный и встревоженный», «германская инициатива производит на французов именно то впечатление, на которое она и была рассчитана». Основная цель Берлина, по мнению Потемкина, заключалась в изоляции Англии и Франции: показать, что им «нечего рассчитывать на какую бы то ни было поддержку со стороны восточноевропейских государств»[462].

В ответ Лондон и Париж активизировали свою политику «экономического умиротворения» Германии, поскольку переходу к политическому соглашению с Берлином, после Мюнхена, препятствовало общественное мнение собственных стран. Например, во Франции институт по изучению общественного мнения, проводя в октябре 1938 г. опрос граждан, установил, что 57 % одобряют Мюнхенское соглашение (против — 37 %), но на вопрос «Считаете ли вы, что Франция и Англия должны отныне сопротивляться всякому новому требованию Гитлера?» положительно ответило 70 %, отрицательно — 17 %[463]. Общественное мнение активно настаивало на союзе с Россией, именно под его давлением Чемберлен и Даладье в марте были вынуждены обратиться к Москве.

Решающую роль в переломе англо-французской политики «умиротворения» сыграли, как давление президента США, относительно гарантий Польше, так и речь Сталина от 10 марта. «Это, — по словам Д. Дэвиса, бывшего посла США в Москве, — было открытое предупреждение правительствам Англии и Франции, что Советы устали от «нереальной» оппозиции агрессору. Это… действительно представляет угрозу для переговоров… между британским Форин офис и Советским Союзом. Это настоящий сигнал опасности…»[464]. Спустя десять дней Дэвис сообщал сенатору Питтману: «Гитлер предпринимает отчаянные попытки настроить Сталина против Англии и Франции. Если Англия и Франция не пробудятся, то, боюсь, ему это удастся»[465].

Опасность заключалась в том, что перелом в политике Лондона и Парижа носил только внешний характер, на деле они продолжали свою прежнюю политику, о которой в начале апреля сообщал французский поверенный в Москве Д. Леви: «Московская Кассандра продолжает призывать к энергичным действиям, с которыми нельзя медлить ни часу, но она видит, что никто не прислушивается к ее словам и чувствует, что никто им не доверяет, поэтому голос ее мало-помалу становится слабее, а тон все более горестным»[466].

Рост недоверия к Лондону и