– Когда выходит Месяц из-за туч, он озаряет светом мою душу.

Феодосия обернулась, радостно прижмурив глаза.

Олексей стоял в новом кафтане и шапке, заложив руки за алый шелковый кушак, под который ввергнуты были новые ножны и пищаль, и на лице его ходил в нетерпении вопрос: «Ну что? Сразил твое воображение?»

Кафтан Олексея, кажись, был сметан швецом, мастерившим, главным образом, лоскутные одеяла, а кафтаны ладились лишь изредка – для души и самоутверждения, могу, мол! Верх кафтана изо всех сил делал вид, что сшит из дорогого матерьяла с вытканным узором, хотя прекрасно знал, что является хлопковой китайкой, затейливый восточный орнамент коей неприкрыто набивного происхождения. Ну а испод даже и не скрывал, что его простеганная с серой ватой ядовито-желтая нанка получила свой неправдоподобно яркий цвет исключительно в угоду покупателям. Феодосия сразу увидела все это, но решила сделать Олексею приятное.

– Ах, королевич какой! Тебя в сем кафтане за воеводу, небось, принимают? – воскликнула она.

– Нет пока, – польщенно ответил Олешка. – А что, похож?

– А то… – заверила Феодосия. – Вирши сам сплел?

– Сам, – признался Олексей и пустил тяжелый вздох, должный разъяснить, какое то было нелегкое дело. И все ради нее, Феодосии.

– А далее прочти?

– Еще?! И с этим-то полночи маялся.

Они дружно рассмеялись и тут же, словно вспомнив про самое главное, хором вопросили, ухватив друг друга за рукава:

– Как ты на новом месте?

И опять засмеялись, теперь эдакому совпадению.

– Понимаем друг друга без словес, – приятно сказала Феодосия.

Она имела в виду товарищескую дружбу, но для Олексея сие замечание стало еще одной серебряной монеткой, кою подхватил он и с упованием опустил в сундучок-копилку. Есть такие, с прорезью для денег и замком, должным подтверждать надежность хранения. Олексеев сундучок уже наполовину был заполнен серебряными монетами, при потряхивании издающими звон Феодосьиных посулов.

– Знаешь, Олеша, кажется, что вспоминать буду эту осень, как самую счастливую в моем житии, – сказала Феодосия, глядя в глаза Олексею.

И в копилку упал золотой кружок.

Феодосия имела в виду свои занятия в монастыре, но Олексей и предположить не мог, что затверживать статьи про зубчатые колеса вызывает такие приливы радости, а потому отнес сии слова на свой счет. Сияя, он сжал локоть Феодосии и дал волю бурлящему чувству, крикнув проходившей мимо бабуле:

– Мамаша, позри, какой красивый монах!

– Ей! Соколик прямо! – с ласкою промолвила старуха и тряхнула оживленно головою.

Ни она, ни остальные прохожие не выказывали удивления и не переглядывались, видя весьма любезную беседу монаха и стрельца. Ибо Москва, огромный расписной сундук, битком набита такими диковинками, что ничто не могло удивить ее жителей.

– Олешка, хватит потешаться над бедным монахом, – уложив на миг его ладонь между своими, потребовала Феодосия. – Говори лучше, куда пойдем? Настоялась уже здесь, как журавль на болоте.

Дорогу до Красной площади и Лобного места брату Феодосию рассказал Варсонофий и даже носком сапога начертил на инее, покрывшем каменную дорожку, «карту света», на которой вывел ряды, линии и храмы в виде дорожных знаков. Площадь оказалась недалеко от монастыря, и нашла Феодосия означенное место быстро и без нужды. Постояв в толпе, пестрыми поземками и вихрями заметавшей площадь, и чуть не оглохнув от трубных выкриков указчиков, оглашавших разнообразные государевы веления, Феодосия испугалась, что с Олексеем что-то случилось.

– Думала, ты в беде, – торопливо говорила она, пока Олексей вел ее через людскую пашню. – Ведь ни единой весточки целую седьмицу.

– А что, голубя должен был послать? Люблю, лобзаю, о встрече желаю?

– Тоже сам сочинал? – развеселилась Феодосия.

– Нет, товарищ один все зазнобе своей грамотки тайные пишет.

– Какой товарищ? С тобой живет? А где обитаешь?

– В стрелецкой слободе на царской службе. Но думаю в сокольничьи перекинуться.

– На царской службе? – вскрикнула Феодосия. – Не брешешь?

– Брешу? А это что? – Олексей остановился и продемонстрировал ножны, на которых стояли буквы «С.П.».

– Что сие значит?

– Стрелецкий приказ. Да ты лучше позри туда!

Феодосия вытянула шею, обвела, открыв рот, взглядом толпу и, наконец, увидела трех совершенно черных мужей в шкурах (на желтом поле черные пятнышки) явно иноземных зверей.

– Олеша, да кто же это?

– Африкийцы, – со знанием дела ответствовал стрелец.

Он уже дважды за эту неделю побывал на торжищах: один раз на Вшивом, прицениться, колико дадут за Феодосьину косу, а второй раз – в Китай-городе, дабы разузнать, не собираются ли его надуть в цене на Вшивом. В конце концов длинные и полноводные, как река Сухона, косы после встряхиваний, передергиваний из рук в руки и перебранки были проданы, а на вырученные средства приобретен кафтан, обманно сияющий восточным алтабасом.

– Что за шкуры на них? – дивилась Феодосия.

– Африкийского зверя.

– Гиппопотам сие,что ли? Али лев? – принялась вспоминать Феодосия басни повитухи бабы Матрены.

После озирания африкийцев и размышлений, по всему ли телу те черны, Феодосия надолго остановилась перед хором парней и мужей, которые высвистывали всякие известные песни птичьими голосами. Была тут и малиновка, был и соловей, и щеглы и свиристели, и дрозды и скворцы, и синицы и канарейки, подавала ловко после припева голос кукушка и даже, потехи ради, каркал ворон и голосил петух. Зрители аж крякали от удовольствия:

– Красно заливаются!

Но следующая скоморошина опечалила Феодосию. На плетеном коробе сидела беленькая, как ленок, чадушка годков трех, с гуслями на коленях и, звонко подыгрывая, выпевала одну за другой песенки. Зрители умилялись, а Феодосия выпустила слезинку. Надо ли говорить, что воспомнила об Агеюшке.

– Как там сыночек-то мой? Не плачет ли? Смеется ли?

Олексею воспоминания сии порядком надоели. Он твердо знал, что прошлое поминать и звать – только время терять, потому что нас там уже нет, да, может, и не было, приблазилось просто. Глядеть надо в будущее, но тоже не за голубой шеломель, а на лето-другое вперед. Но обрывать Феодосию не обрывал, ибо все-таки жалел. Глянув же на ее опечалившееся лицо, даже почувствовал легкий укол совести: ведь продал золотые косы Феодосии в свой прибыток.

Поправив ласково монашескую шапочку, он промолвил:

– Месяц мой, можно, продам твои косы? Срочно нужны деньги на прожитье. А как тебе понадобятся, верну с корма.