– Хотите сказать, она и не собиралась передавать послание?

– Считаете, что это невозможно? – вопросом ответила Глафира.

Бартенев задумался и покачал головой.

– Честно говоря, такое мне в голову не приходило.

– Наверное, я зря сказала. Вы правы, не могла Александра так поступить. Нарушить волю покойного – большой грех. Но почему она не отдала письмо надежному человеку? Не верю, что нельзя было найти такого.

– Отдала. Только случилось это в пятьдесят втором году, когда Александра вышла замуж за Фризенгофа.

– За какого Фризенгофа?

– За вдовца. Они очень сблизились, пока Азя ухаживала за его женой. После смерти Натальи Ивановны Густав сделал предложение. Александре было уже за сорок.

– Она ему все рассказала?

– Про письмо?

– Ну да! Теперь они могли поехать вместе.

– Вот уж не знаю! Почти сразу после свадьбы они уехали за границу.

– Опять! Ну уж этого, простите, я понять не могу! – возмутилась Глафира. – Здесь точно что-то нечисто! Как? У нее в руках последнее «прости» великого поэта, а она пятнадцать лет носится с ним и не может вручить адресату! Словно ждет, когда вручать будет уже некому и святыня останется навеки с ней!

– Поверьте, меня всю ночь терзали те же мысли! И, честно говоря, я с трудом нахожу для Александрин оправдания. Поистине, где замешаны женщины, там…

– Что?

– Черт ногу сломит! – сердито воскликнул профессор. – Но все же перед отъездом из России она передала это поручение другому.

– Как я понимаю, Лонгинову? Раз письмо нашлось в его бумагах.

– Угадали. Это было в тысяча восемьсот пятьдесят втором году.

– Значит, Лонгинов был среди посвященных и знал, что Елизавета Алексеевна жива! Я оказалась права!

– В который раз поражаюсь вашему уму и железной логике.

Глафира покосилась на него подозрительно. Бартенев задумчиво смотрел в окно и даже не улыбался.

– С чего вдруг незаслуженные комплименты, Олег Петрович?

– Хочу сладким смягчить последующую горькую весть.

– Да я и так поняла, что этот посланец тоже оказался не на высоте. Только почему? Ему-то что помешало? Лонгинов недолюбливал свою патронессу?

– В те благословенные времена, милая Глафира Андреевна, вопрос о том, любить или не любить императрицу, даже не стоял. Подданный и позволить себе не мог размышлять на эту тему. Тем более такой рьяный служака, как Лонгинов. Впрочем, кое-что об их с Елизаветой отношениях рассказать могу. В те времена было принято в качестве поощрения дарить слугам к Рождеству или Пасхе подарки в виде, например, табакерки. Особо отличившимся – с портретом монаршей особы. Так вот. Елизавета Алексеевна подарила секретарю табакерку со своим глазом.

– В смысле?

– Вместо портрета – изображение глаза императрицы. И, надо сказать, весьма красивого.

– Что это, по-вашему, значило?

– Кто ж его знает! Может, хотела подчеркнуть, что личный секретарь – это ее глаза и уши? Ухо рисовать было неприлично, поэтому – глаз. Но не в этом дело. Между ними было взаимопонимание, свои тайные символы, а значит – отношения, выходящие за рамки служебных. Я не имею в виду интим. Просто дружба, и это могло, кстати, быть причиной того, что изначально Лонгинов отказался от поручения. Считал, что Елизавета этого не хотела, ведь тогда ее инкогнито раскрылось бы.

– А почему все же согласился?

– Не знаю. Может быть, хотел проститься… Теперь остается только домысливать.

Бартенев вздохнул.

– Короче говоря, через год после того, как письмо оказалось у него, Николай Михайлович Лонгинов умер. До этого он долго болел. Причем заболел как раз накануне поездки, которую, по воспоминаниям родственников, долго планировал. Короче, над этим письмом словно злой рок тяготел. Ему не суждено было попасть в руки той, для кого оно предназначалось, как и сбыться этой любви.

Глафира молча кивнула.

– На все воля Божья. Наверное, не следовало замыкать этот круг. Поэма осталась недописанной.

– Как вы сказали? – удивленно поднял брови профессор. – Поэма о любви осталась недописанной? Знаете, это верно. Ведь Елизавета Алексеевна ничего не знала. Ни о письме, ни о его содержании… Быть может, так и должно было случиться? Она разорвала все узы, и Господь не стал тревожить ее земными страстями. Для нее история давно закончилась.

– Она сама не хотела продолжения.

– Вас, женщин, пойди пойми.

– Ну и при чем тут это, господин профессор?

– Да вы только посмотрите, какой клубок страстей! Женщины из любой ситуации способны соорудить… шекспировскую трагедию!

Глафира подошла, развернула кресло и испытующе уставилась профессору в лицо.

– О чем это вы, Олег Петрович?

– О Пушкине и его женщинах.

– А мне кажется…

– Вам кажется, Глафира Андреевна.

В глаза профессор не смотрел, все косил в сторону. Глафира смутилась.

– Простите, если перешла границу. Просто вы как-то так сказали, что я решила, будто вас обидели… представительницы нашего пола.

Бартенев неожиданно весело рассмеялся.

– Ну вы сказанули! Представительницы нашего пола! Прямо литературный изыск!

– Хватит надо мной смеяться!

Глафира сделала вид, что рассердилась. Профессор сразу струхнул.

– Я вовсе не смеюсь, что вы! И вообще, мы обедать сегодня будем?

Глафира охнула и помчалась на кухню. Вот так сиделка! Не помнит, зачем тут сидит!

Задумчиво помешивая суп, она вспомнила слова Бартенева. Горечь и даже обида ей не почудились.

Вера Аполлоновна?

Так и есть.

Он ее не забыл.

Перед ужином Бартеневу полагалась вторая часовая прогулка, и Глафира решила, что, несмотря на противный порывистый ветер, вдруг налетевший с залива, будет свято соблюдать режим дня. Наденет на Бартенева что-нибудь непродуваемое. Небось не замерзнет в начале мая! Ей, кстати, тоже полезно побыть на свежем воздухе. Архивной пыли уже наглоталась немало.

После ужина и необходимых вечерних процедур домой нужно будет нестись стремглав, чтобы успеть хоть что-то сделать по дому, иначе упрямая Мотя все переделает сама и будет потом всю ночь спиной маяться. Станет не до прогулок.

Глафира одела профессора потеплее, а сверху еще и пледом укутала.