Эш провел мотоцикл вдоль бокового входа дома номер 397, Октавия следовала за ним.

– Подожди здесь, – сказал Эш.

Ловким движением он подтянулся и перемахнул через калитку. Через мгновение Октавия услышала звук отодвигаемого засова. Пока Эш вводил мотоцикл, она придерживала калитку.

– А кто живет рядом? – спросила девушка.

– Женщина по фамилии Скалли. Она уехала. Этот дом последний их тех, что нужно освободить.

– Он твой?

– Нет.

– Но ты здесь живешь?

– До сих пор жил. Теперь нет.

– Электричество не отключили?

– Пока нет.

Октавия мало чего могла разглядеть в саду. Различила только контуры небольшого сарайчика. Наверное, здесь он хранит свой мотоцикл, подумала она. Неподалеку валялся перевернутый пластиковый стол, темнели неровные контуры сломанных стульев. Росло какое-то дерево, но теперь от него остался только расщепленный ствол, таращившийся острыми сучьями в пылающий сине-малиновый закат. От пыли трудно дышалось, в воздухе пахло строительными отходами, известью и обуглившимся деревом.

Эш вытащил из кармана ключ и открыл заднюю дверь. Протянул руку к выключателю. Кухню неожиданно озарил неестественно яркий свет. Октавия увидела небольшую каменную раковину, дешевенький буфет с наполовину утраченными ручками, стол с замызганной и потрескавшейся пластиковой столешницей, четыре шатких стула. Здесь был уже новый запах – спертый запах плохо убираемого в течение долгого времени помещения, протухшей пищи, немытой посуды. Она видела, что Эш предпринимал попытки навести чистоту. В том, что касалось порядка, он был педантичен. Наверное, это место вызывало в нем отвращение. Чувствовалось, что он прибегал к дезинфицирующим средствам – их специфический запах витал в воздухе. Но избавиться от застарелого смрада не так просто.

Она не знала, что говорить, но Эш, видимо, не ждал от нее слов и сам никак зрелище не комментировал. Потом сказал:

– Пойдем – посмотришь коридор.

Коридор освещался высоко подвешенной голой лампочкой. Когда Эш нажал переключатель, Октавия открыла от изумления рот. Обе стены были обклеены цветными картинками, явно вырезанными из книг и журналов; яркий коллаж из глянцевых изображений слепил вибрирующим, мерцающим светом. Октавия переводила взгляд с одной стены на другую. Поверх прекрасных видов гор, озер, соборов, площадей были наклеены обнаженные женщины с раскинутыми ногами, голой грудью и задом, надутыми губками, а также мужчины с гениталиями, упакованными в сверкающие черные гульфики, – и все это в обрамлении гирлянд из полевых цветов, в окружении симметрично разбитых садов с аллеями и скульптурами, животными и птицами. А еще тут были серьезные, благородные и надменные лица, вырезанные из репродукций величайших мировых картин. Эти лица были размещены так, будто они взирали на беспорядочную чехарду из грубых сексуальных фигур с отвращением или аристократическим пренебрежением. На стенах не осталось ни дюйма свободного пространства. Коридор вел к парадной двери, стеклянную секцию которой забили снаружи досками. Сама дверь была сверху и снизу закрыта на тяжелые засовы, что вызвало у Октавии мгновенный приступ клаустрофобии.

Справившись с первоначальным изумлением, она сказала:

– Зрелище просто бредовое, но поразительно красивое. Это ты сделал?

– Вместе с тетей. Композиция моя, но идея ее.

Странно, что он все время называл ее «тетей» и – никогда по имени. Что-то в его голосе наводило на мысль о легком пренебрежении, фальши и о тщательно скрываемом более сильном чувстве. И еще – в нем звучало предостережение.

– Мне нравится, – сказала Октавия. – Это талантливо. Действительно талантливо. Можно сделать что-нибудь в таком духе и у нас в квартире. Но на это уйдет много месяцев.

– У меня ушло два месяца и три дня.

– А где ты взял все эти картинки?

– В основном из журналов. Что-то украл.

– Из библиотек?

Октавия вспомнила, что читала о двух мужчинах, драматурге и его любовнике, сделавших то же самое. Они обклеили квартиру гравюрами из украденных в библиотеке книг, и об этом узнали. Интересно, их посадили?

– Нет, слишком рискованно. Я воровал книги из киосков, – ответил Эш.

– И скоро все это уничтожат. Тебе не жалко? Столько работы!

Она представила: огромный шар, раскачиваясь, про-бивает стены, волна песка и пыли вздымается удуш-ливым облаком, картинки ломаются и рушатся, как части пазла.

– Мне все равно, – сказал Эш. – Ничего в этом доме меня не радует. Его пора снести. Посмотри сюда. Это комната тети.

Он открыл дверь справа и протянул руку к выключателю. Комнату залил красный свет. Он шел не из центрального источника, а из трех ламп, стоящих на низких столиках под красными атласными абажурами с рюшками. Все утопало в красном. Казалось, дышишь кровью. Октавия бросила взгляд на руки, ожидая, что и они окрасятся красным. Тяжелые шторы на забитых окнах были из алого бархата. Обои украшали красные розочки. Большую, провисшую тахту у окна и два кресла по разным сторонам газового камина покрывали индийские хлопчатобумажные накидки ярко-красного, алого и золотистого цвета. У стены напротив камина стоял диван, покрытый серым одеялом, – единственное мрачное пятно в этой пестрой феерии. Перед камином на низком столике лежала колода карт и стеклянный шар.

– Тетя гадала, – сказал Эш.

– За деньги?

– За деньги. За секс. И ради развлечения.

– Она занималась любовью в этой комнате?

– Вон на том диване. Это было ее место. Все происходило здесь.

– А где был ты? Что делал? Я о том, где ты был, когда она занималась здесь сексом?

– Тоже здесь. Ей нравилось, когда я при этом присутствовал. Нравилось, чтобы я был рядом. Разве мать тебе не рассказывала? Она знала. На процессе об этом говорилось.

По голосу Эша нельзя было судить о его чувствах. Октавия поежилась. Ей хотелось спросить: «Тебе это нравилось? Почему ты не ушел? Ты любил ее?» Но это слово она не могла произнести. Любить… До сих пор она не понимала, что это значит, но одно знала точно: любовь не имела отношения к этой комнате.

– Это случилось здесь? Здесь ее убили? – спросила она почти шепотом.

– На этом диване.

Октавия в страхе посмотрела на диван и произнесла с некоторым удивлением:

– Но он такой чистый – словно ничего и не было.

– Диван был весь залит кровью, наматрасник унесли вместе с телом. Однако если поднимешь одеяло, увидишь пятна.

– Нет уж, спасибо. – Она старалась, чтобы голос не выдал ее волнение. – Это ты застелил его одеялом?

Эш не ответил, но смотрел на нее – она это чувствовала. Ей хотелось прижаться к нему, обнять, однако это был бы опрометчивый поступок, и не просто опрометчивый – он мог вызвать у него отвращение. От страха, волнения и чего-то еще – возбуждающего и постыдного – дыхание ее участилось. Ей хотелось, чтобы Эш отнес ее на диван и занялся бы с ней любовью. «Мне страшно, – думала Октавия, – зато я испытываю сильные чувства. Я живая».