– Сомневаюсь. Так что он рассказал о своем прошлом, детстве, о том, чем занимался последние семь лет?

– Я знаю, что у него не было отца, а мать в семь лет вышвырнула его из дома, предоставив местным властям заботиться о нем. Ее уже нет в живых. До шестнадцати лет он жил в приюте. Так это называется: приют. На самом деле, по его словам, это был ад.

– Мать отказалась от него, потому что он был неуправляемым. Местным властям она призналась, что боится его. Боится семилетнего ребенка. Это тебе о чем-то говорит? Его жизнь – сплошная цепь неудачных усыновлений и возвращений в приюты, где старались поскорее отделаться от него и найти новых приемных родителей. В этом, конечно, нет его вины.

Октавия опустила голову, ее голос еле слышался:

– Ты, наверное, тоже хотела бы так поступить со мною – отдать в приют. Но не могла – ведь люди стали бы судачить, и потому ты поместила меня в частную школу.

Усилием воли Венис заставила себя казаться спокойной.

– Должно быть, вы неплохо проводили время все эти три недели в подаренной мною квартире, когда ели мою еду, тратили заработанные мною деньги и развлекались, рассказывая страшилки о своем несчастном детстве. А об убийстве он говорил? Ведь его обвинили в том, что он зарезал тетю, и я его защищала? И это случилось всего девять месяцев назад.

– Это не он. Тетя была ужасной женщиной, она приводила в дом мужчин. Один из них ее убил. Когда ее убивали, Эша поблизости не было.

– Что касается защиты, я все знаю. Сама ее вела.

– Он невиновен. И ты это знаешь. Ведь ты заявила об этом на суде.

– Я этого не заявляла. Как я объясняла тебе раньше, но ты, видно, слушала без интереса и вполуха, суду не важно, что думаю я. Моя цель состоит не в передаче собственного мнения, а в том, чтобы проверить на прочность версию обвинения. У присяжных не должно быть и тени сомнения в вине подсудимого. Мне удалось поселить в них обоснованное сомнение. У него появилась надежда на оправдание, и он был оправдан. Ты права, он невиновен – во всяком случае, в этом преступлении. Невиновен – по закону. Однако это не означает, что он подходящий муж для тебя – или для какой-то другой женщины. Его тетка – женщина неприятная, но что-то их связывало. Они почти наверняка были любовниками. Он был один из многих, но ему хотя бы не приходилось платить.

– Это неправда! Неправда! – вскричала Октавия. – Ты не помешаешь нам пожениться. Мне уже восемнадцать.

– Это я понимаю. Но могу и обязана, как мать, указать на возможную опасность. Я знаю этого молодого человека. По долгу службы мне следует выяснить как можно больше о клиенте. Гарри Эш опасен. Он несет зло.

– Так почему ты его вытащила?

– Выходит, ты не поняла ни слова из того, что я говорила. Ладно, вернемся к реальности. Когда ты собираешься выходить замуж?

– Скоро. Может, через неделю. А может, через две или три. Мы еще не решили.

– Вы любовники? Ну конечно, чего тут спрашивать!

– У тебя нет права задавать этот вопрос.

– Прости. Твоя правда. Ведь ты совершеннолетняя. Я не имею права расспрашивать тебя.

– Кстати, мы не спим, – угрюмо заявила Октавия. – Пока не спим. Эш считает, что нужно подождать.

– Как умно с его стороны. И на что он собирается тебя содержать? Как будущая теща я имею право задать этот вопрос.

– Он пойдет работать. У меня тоже есть денежное содержание. Ты его сама определила и не можешь отнять. А еще мы можем продать нашу историю в газеты. Эш считает, это будет интересно.

– Газетам, конечно, будет интересно. Денег больших не заплатят, но кое-что вам перепадет. Могу представить, как это подадут: «Бедный молодой человек ложно обвинен в страшном преступлении. Блестящий защитник. Триумфальное оправдание. Зарождение юной любви». Что ж, можно рассчитывать на пару фунтов. Впрочем, если Эш готов сознаться в убийстве тети, вы вправе рассчитывать и на шестизначную цифру. А почему нет? Второй раз за одно преступление не судят.

Они шли с опущенными головами в сгущавшихся сумерках на некотором расстоянии друг от друга. Венис трясло от переполнявших ее эмоций, и она не могла с ними совладать. Если заплатят, Эш продаст эту историю. Он нисколько не чувствовал себя ей обязанным, да и Венис он не нравился. Эш просто нуждался в ней, возможно, они оба нуждались друг в друге. А после суда, когда они перекинулись несколькими словами, Венис прочла в глазах молодого человека презрение и высокомерие и поняла, что он испытывает к ней не благодарность, а неприязнь. Да, появись у него возможность, он всласть поиздевается над своим защитником. Но почему ей тяжелее переносить мысль о сентиментальной и пошлой статейке, о жалости и изумлении коллег, чем думать о замужестве Октавии? Неужели какой-то частью своего разума – разума, которым так гордится, – она думает больше о репутации, чем о безопасности дочери?

Надо предпринять еще одну попытку. Тем временем они повернули к выходу из сада.

– Есть одна вещь, – помолчав, сказала Венис, – возможно, не самая худшая, но для меня – определяющая. Она объясняет, почему я считаю Эша воплощением зла, хотя редко употребляю это понятие. В пятнадцать лет он находился в детском доме под Ипсуичем. Там постоянно жил один социальный работник, его звали Майкл Коул, и он искренне желал добра Эшу. Проводил с воспитанником много времени, верил, что может помочь, возможно, даже его полюбил. А Эш стал его шантажировать. Пригрозил – если Коли (так он его называл) не будет отдавать ему часть жалованья, он обвинит его в сексуальном домогательстве. Коул отказался, и Эш донес на него. Было официальное расследование. Ничего не подтвердилось, но руководство посчитало нужным перевести Коула на другое место, где бы он не работал с детьми. Это пятно сохранится на нем в течение всей дальнейшей профессиональной жизни – если у него будет профессиональная жизнь. Прежде чем решиться на этот брак, вспомни о Коли. Эш разбивает сердце всем, кто хочет ему помочь.

– Я тебе не верю. Мое сердце он не разобьет. Может быть, я похожа на тебя. Может, у меня его и нет.

Неожиданно Октавия повернулась и побежала по саду к выходу на набережную Виктории. Движения ее были неловкие, как у расстроенного ребенка, тонкие, как палочки, ноги торчали из массивных кроссовок, куртка распахнулась. Глядя ей вслед, Венис почувствовала, как у нее от жалости вперемешку с нежностью перехватило горло. Но это ощущение быстро прошло, сменившись жгучим гневом и чувством несправедливости, тугим болезненным клубком скрутившимся под сердцем. Ведь Октавия никогда не приносила ей ни минуты удовлетворения, не говоря уже о чистой радости. Что пошло не так, думала она. Когда и как это случилось? Даже ребенком девочка уклонялась от ласк матери. Заостренные черты уже в младенчестве взрослого личика гневно багровели и болезненно искажались в плаче, поразительно сильные детские ножки били ее в живот, прогоняя, неподатливое тельце изгибалось аркой. А в школе Октавия словно сознательно подгоняла эмоциональные кризисы к моментам, когда они чрезвычайно усложняли профессиональную жизнь Венис. Дни вручения аттестатов, школьные постановки, как назло, приходились на дни, когда Венис никак не могла оставить работу, отчего негодование Октавии росло одновременно с ноющим чувством вины у Венис.