Выходит, у всякого человека есть свои призраки и своя тайна, — подумал он, — а значит, у него, К., тоже есть призраки, потому что есть у него и своя ничтожная тайна, которую хочется скрыть даже от себя самого, тайна, которая связана с тем, что появляется только ночью, прокладывает себе дорогу в сновидениях, — все то, что тебе хотелось бы совершить, но чего ты никогда и ни при каких условиях совершить не посмеешь, но прежде всего — этого никогда не смели совершить те люди, кого почитают более других. И приходится загонять призраков и тайну в ночной сон, и во сне ты ищешь укрытия, словно преступник в поисках надежного убежища, где можно спастись от любых преследований, даже от укоров совести, и ты прячешься в сон и во сне наконец становишься тем, кем ты являешься на самом деле, — жадным, алчным и безоглядным, а наутро просыпаешься чистым, избавившимся от пороков, ибо спящий не грешит.

Фрида, испуганно следившая за переменой, происходившей с К., подошла к нему и сказала:

— Той ночью, о которой говорит Учительница, мы очень замерзли, и ты взломал дверь дровяного сарая, а наутро отрицал это, и из-за тебя помощников едва не избили. — Фриде хотелось пристыдить К., но он спросил о другом:

— Нас оставили замерзать?

Учителю был неприятен этот вопрос.

— Бросьте, — сказал он, — дело прошлое, забудем. Фрида тогда все расставила по своим местам. Она все объяснила, и никто помощников не избил.

— Погодите, — возразил К., — я хочу услышать историю от начала до конца, иначе я не пойму ее правильно. Как я понял, нас заставили мерзнуть, да-да, и эту бедную девушку тоже, а ведь достаточно посмотреть на нее — сразу ясно, крепким здоровьем она не отличается. И все, кто тогда тут был, поневоле оказались в такой ситуации, когда потребовалось мужество, чтобы признать: да, взломавший дверь сарая принял решение, которое было тогда необходимо. Это все вы устроили, господин Учитель?

— После истории с дверью сарая вы уволили своих помощников, — сказал Учитель, пытаясь отвлечь К.

— Но не за это, — возразила Фрида. — То есть, может быть, за это тоже, но главное, они тебе докучали, а под конец и мне начали надоедать, я почувствовала облегчение, когда ты их прогнал. Ты... — она запнулась в нерешительности, — чуточку ревновал, ведь я все время с ними дурачилась.

— Вот как, — сказал К. — Стало быть, тот, с кем ты здесь жила, ревновал. И он же, по свидетельству Учительницы, истязал кошку и, как нам поведал Учитель, взломал дверь дровяного сарая. Вдобавок он солгал. Что еще натворил этот негодяй?

Фрида показала, где раньше лежал мешок с соломой, рассказала о разбитом кофейнике и об их разговорах, касавшихся помощников. Ее поведение тогда и все шутки были совершенно невинными, но К. любые дурачества принимал за чистую монету.

— «Бедные, бедные», — напомнила она, — так я говорила о них, и это тебя ужасно злило. Вот здесь, за этим окном, они стояли, после того как ты их прогнал, стояли и просили, нет, умоляли пустить их в дом.

Тут Иеремия и Артур решили, что пора им самим наконец вставить словечко:

— Мы барабанили в дверь кулаками и ногами, крича: «К тебе, всемогущий, взываем, пусти нас!» Мы были как утопающие. Учитель молился за нас.

— Молился?

— Ну, не по-настоящему. Я молил вас пустить их в дом. Но вы не пустили, а они не хотели уходить. Шум поднялся ужасный...

— Что же заставило их уйти? Они ведь ушли?

— Учитель прогнал, — ответил Иеремия. — Да еще пригрозил палкой. Правда, мы не хотели уходить. Мы стучали в окно гимнастического зала и умоляли пустить нас, однако долго мы не могли оставаться там, под окном.

— Ты должен помнить, — подхватил Артур, неожиданно переходя на фамильярное «ты», — вся округа лежала под глубоким снегом. Под окном он был, наверное, не меньше метра глубиной. Ну, мы и забрались на садовую ограду, что напротив окна, вернее, мы встали на ее каменное основание и уцепились за прутья решетки.

— Разве ты не помнишь, — снова вмешался Иеремия, — как мы цеплялись за решетку и, взывая к жалости, протягивали к тебе руки, как, замерзшие, просились в дом и один из нас, смертельно усталый, все стоял там до позднего вечера, стоял, уже не держась на ногах, — повис на решетке, почти примерз к ней, едва не окоченел, а ты так и не сжалился над нами. Ничто не помогало — ни закаченные глаза, ни воздетые руки. Неужели ты и правда ничего этого не помнишь? А мне тогда показалось, тебе приятно было смотреть, как мы мучаемся.

— Образцовая непреклонность, — сказал К. — И все из-за тебя, — обернулся он к Фриде. — Сознайся, что непреклонность тебе понравилась.

Фрида опустила глаза, покраснела, но не ответила. К ним подошел Кузнец.

— Что вы тут шепчетесь? Как потом прикажете свидетельствовать, если ничего не слыхать?

— Да-да, это никуда не годится, — поддержал его Учитель. — Мы должны воскресить воспоминания, а не устраивать судилище. Вам, К., следует воздержаться от комментариев. А теперь надо еще раз пройти по всем классам и прочим помещениям, побывать в пришкольном саду, осмотреть дровяной сарай и сорванный замок на его двери, а также садовую решетку, и пока что относительно всего прочего нужно молчать. Деревенские жители приглашены сюда в качестве свидетелей, а не для развлечения.

Они вышли на улицу, и К. постарался представить себе глубокий снег и трескучий мороз, но сейчас, около полудня, потеплело и солнце уже начало превращать дороги в черное месиво из земли, камней и темного растекающегося льда.

— Черный снег, — сказал К., — такое бывает только во сне.

— А тогда всюду было белым-бело, — отозвалась Фрида, — и никакой это был не сон.

— Не сон, — повторил К. и подумал о белых склонах гор, которые оставил на дороге позади, когда шел в эту Деревню: безымянные горные склоны, и заснеженные равнины, и зимний лес, погруженный в молчание, и холмы, протянувшиеся в безмолвную даль, и он сам посреди равнины — темная, маленькая, потерянная тень. Вспомнилась история, которую он прочел когда-то давно: некий человек на могиле возлюбленной, его постепенно заметает снегом, и, замерзая, он чувствует, как в его груди становится тепло. Неукротимое одиночество снега всегда повергало К. в смятение. Он не любил снег — он им восхищался, словно из всех природных явлений снег — самое неукротимое и в то же время самое нежное. Снег был чем-то особенным и как явление — в силу своей природы, и как ощущение — для наблюдателя. Он превращает стремительно летящие тени птиц в голубоватые волны, а надежду — в хрупкое строение. Он придает неподражаемый блеск утру и возвышает полдень, выделяя его как особенную вершину дня. Снег — торжество одиночества, триумф потерянности. Может быть, К. его любит, и если он, как говорят, действительно был тем самым землемером К., то он прекрасно понимает, по какой причине не пустил тогда помощников в дом, не позволил им вернуться с холода в теплую комнату, а равнодушно бросил замерзать в снегу, не вняв их просьбам. Он и сам был на пути в снег.