— Мать однажды, желая наставить меня на истинный путь, со слезами и вздохами, скрепя сердце, как она говорила, и еще потому, что все-таки я должна это узнать, чтобы научиться истинной благодарности, рассказала, как случилось, что я родилась на свет. Минутная неосторожность, короткое мгновение с одним очень обходительным, но, в сущности, чужим мужчиной, с которым мать по легкомыслию провела ночь. А потом тот мужчина покинул ее, правда, не по своей воле: начальник по службе велел срочно вернуться, отцу пришлось повиноваться и уехать. В те времена нравы были куда строже, чем нынче. Когда у матери не осталось сомнений относительно ее положения, она во всем призналась акушерке, и та уже приготовила все необходимое, чтобы уберечь девушку от позора, несчастья, нужды и бед, но тут мать одумалась. Акушерка славилась своим искусством, если, конечно, можно сказать, что подобные дела кому-то приносят славу, как бы то ни было, любой талант имеет пределы, а тут недалеко и до беды. Короче говоря, мать решилась родить ребенка и заранее настроила себя на то, что будет непременно рада его появлению на свет. В этом решении выразилась ее любовь, как и в ее заботах и стараниях указать мне правильный путь. И я должна быть благодарной, ведь, в конце концов, я родилась в плохие времена, ты, наверное, кое-что слышал о них? Матери, видит бог, выпала несладкая доля. Это — любовь. Ну, а что касается меня, я ждала, когда позовет Кламм. В какое время — не имело значения. В тот же день, через неделю, через месяц, — я всегда была готова прийти. Любовь Кламма опять-таки выражается в его доверии, в том, что он не сомневается во мне, знает, что я непременно приду, стоит ему позвать. А когда в Деревне появился ты, моя любовь выразилась в том, что я была готова следовать за тобой повсюду, отказаться от хорошего места, от обеспеченной приятной жизни и не ломать себе голову, обдумывая, разумно ли это, а всегда и везде, при любых условиях быть с тобой.

— А что же было с твоим отцом? — спросил К. подавленно.

— Начальник еще раз предоставил ему отпуск, родители поженились. Видишь, все вышло к лучшему.

— Ты родом не из Деревни?

Фрида кивнула.

Настало тягостное молчание. Фриде хотелось еще поговорить, но она не находила слов, а К. разговаривать не хотел. Итак, Фрида понимает, что с ней плохо обошлись, но не желает этого признать.

Ее принесли в жертву. И с тех пор она вновь и вновь должна отдавать себя в жертву — Замку, Кламму. И К. тоже? Она готова пожертвовать собой, отдав все без остатка, или все-таки существует какой-то предел?

— Я в долгу перед тобой? — спросил К.

Она посмотрела на него удивленно. О чем он? В конце концов, ведь это она его покинула!

— Но только потому, что я тебя к этому вынудил, ты же сама сказала.

— Нет, — ответила она. — Нет, мне позволили вернуться в «Господский двор», на зависть Пепи, ты помнишь Пепи? Тогда, раньше, ты о чем-то говорил с Пепи, не знаю, о чем. Эта девушка, как и я, работала в «Господском дворе», иногда она замещала меня, когда я была с тобой, какое-то время мы с Пепи жили в одной комнате. Пепи, должно быть, об этом рассказывала, она вообще болтлива, да, наверное, хвасталась, что мы с ней дружили, давно, еще до того, как ты появился в Деревне.

К. смотрел на Фриду пустыми глазами.

— Ночь таит в себе что-то ужасное, — сказал он, — что-то совершенно неумолимое, бесповоротное, ночью, если не светит луна, вокруг кромешный мрак, все окрашено одинаково темным, лишенным оттенков цветом и поэтому не имеет никакого цвета. А ты этого не чувствуешь?

— Чувствую. Ночь вызывает ужас.

— Вызывает ужас? — К. повторил ее слова и нахмурился. — Ужас? Здесь есть некая связь с тайной. Светлыми ночами мы различаем тени, стало быть, светлые ночи допускают догадки, хотя и не точное знание. Но вещи все-таки угадываются. А я о другом, я имею в виду непроглядный ужас, выползающий из кромешного мрака, ужас, подобный огромной, не имеющей названия прожорливой твари, чье приближение и чью алчную пасть увидеть невозможно, следы ее клыков видишь, когда дело уже сделано. Такой страх мгновенно превращает страну в ничто, в населенную людьми пустоту. Правда, известно, что там, в пустоте, раздаются крики и стоны, что кто-то отчаянно и тщетно пытается начать тихое, неощутимое движение, чтобы привлечь к себе внимание, но в непроглядном мраке эти слабые судороги затихают, словно даже наша плоть поглощена мраком.

— И тогда, когда все люди, дома и деревья становятся неразличимо похожими друг на друга, мы засыпаем. Что тут странного?

— Ничего. Странно не это, а сходство, уничтожающее любые различия.

Фрида зевнула:

— Как ловко и неожиданно ты сменил тему. Я спросила про Пепи, а ты вдруг о ночи стал рассуждать.

— Ты спросила о воспоминаниях. И я хотел сказать, что различия постепенно стираются и исчезают. Почему же не говорить об этом, если речь о воспоминаниях? Ночь — чудовище, которое поглощает все. Как, в таком случае, человек может что-то помнить?

— С твоими воспоминаниями и при свете дня дело обстоит не лучше.

— Днем воспоминания укрыты снегом.

— А летом? — Фрида попыталась обратить все в шутку.

— Да разве ты хоть раз видела настоящее лето...

— Ну, хватит, пора прекратить дурацкую игру! По этим речам я определенно узнаю в тебе того человека, землемера Йозефа К., можешь отрицать это сколько угодно. Теперь, когда ты рассказал о своих ночных страхах, не сомневаюсь: ты и есть тот самый Йозеф К. Тебе ненавистна ночь, а меж тем ночь поистине благословенна для каждого, кто днем трудится не покладая рук. Ты ненавидишь ночь, потому что ночью исчезают различия, ты упрямо отстаиваешь свою непохожесть на других людей, и как раз в этом — твое несчастье.

— Вот уж о чем думать не думал, когда приехал сюда! Вовсе нет! — запротестовал К. — Я, чужак, приехал в Деревню, потому что искал место, которое мог бы вспомнить, узнать благодаря его сходству с теми местами, которые я знал раньше, в прежней жизни. Я хотел снова испытать то отрадное умиротворение, которое чувствуешь, когда возвращаешься к себе домой — входишь в комнату и думаешь: «Вот я и дома». Это совсем не то, что ночь, о которой я говорю, и мне кажется, эта ночь не покидает меня с тех пор, как себя помню. Она ни на что не похожа, у нее ни с чем нет ни одной общей черты, и в ней нет никакой логики, ни оснований, ни причин, это сплошная масса чудовищной безликой тьмы и страха. Страх ночи похож на страх перед Замком.

Фрида, сломленная усталостью, боролась со сном и едва следила за мыслью К.

— Вот и прекрасная причина отказаться от желания быть принятым в Замке, — пробормотала она, закрыв глаза.

— Хорошо, предположим, я откажусь. Разве от этого уймется мой страх? Разве я смогу забыть о ночи, забыть о том, что она существует? Ты только что заметила, ночь — это истинное благословение, так же как и Замок, по-видимому, — истинное благословение для всех, кто трудится не покладая рук. Но только не для меня. Ночь и Замок, они преследуют меня, с тех пор как я странствую, и точно так же меня преследовал отец.