– Ну, теперь и мне налейте! – слышит немец Лешкин голос. – Теперь я поздравлю. – Чарку вверх поднял. – Ну что, Степа! И тебя окрутили? Ох эта любовь… Хоть сколько от нее бегай, а она тебя все равно за шкирку возьмет и в сельсовет притащит! – Рассмеялся. – Степан… Татьянка! Любви вам крепкой! Красивой и верной! Любви в радости и в горе…

Лешка говорил и говорил о любви, а немец видел, как налились гневом Марусины очи, как недобрая, обиженная усмешка поразила уста, как спина выгиналась, подбородок – выше, выше… Степка испугался. Ему показалось, еще миг – и Маруся взорвется, хлестанет Лешку по щеке, закричит на весь свадебный шатер: «Да какая там любовь, черти бы вас всех побрали?! Или вы тут все слепые собрались, ей-богу?! Нет между немцем и горбоносой никакой любви! И не будет! Слышите? Никогда не будет! Ни за что!» Степка растерянно заморгал, передал Татьянке большую коробку с пышным бантом и уже готов был протянуть к Марусе руку, плюнуть на всю эту комедию и сказать ей, что пусть она не волнуется, он никогда ее не покинет – да натолкнулся взглядом на голые, без красного кораллового намыста Марусины груди и опустил голову: отчего это она намысто не надела?!

– …Поэтому пью за молодых и пусть… – Лешка выпил, огурец в рот кинул и скривился: – Ох и горько!

– Горько! Горько! – загорланили ракитнянцы. Чарками зазвенели.

Степка потянулся к Татьянке, натолкнулся на большую коробку, которую та все еще держала в руках, поцеловал – как будто пыль смахнул, – неловко наклонясь к невесте через коробку.

– А что в коробке?! – закричали гости. – Татьянка! Открывай уже! Потом нацелуетесь.

Татьянка с любопытством сорвала пышный бант, открыла коробку и не удержалась:

– Ох и красота!

Гости вытянули шеи, Степка и тот в коробку заглянул, хоть и боялся, что Маруся выкинет какой-нибудь фокус, но – нет: в коробке лежал комплект постельного белья красоты неимоверной, тонкий батист белый весь в цветах розовых, нежных, кружево по краю. А на тех простынях невесомых – тяжелое намысто коралловое.

Татьянка охнула, ладошкой рот прикрыла.

– Маруся! Неужто свое намысто отдала?!

Маруся бровь дугой выгнула.

– С чего бы?! Я своего никому не отдаю!

– В городе купили! – Лешка объясняет, а Степке очи красным залило: «Что ж ты творишь, Маруська!»

Все настроение испоганила. И гости теперь немцу – пьяные да дурные, и Татьянка – носом в его щеке яму прокопала, и Старостенко – упыряка, потому что заставил в хату чужую бабу привести, и вся эта глупая затея – только стыд и срам. Степка пил и целовался, целовался и пил, и никто из ракитнянцев не заприметил ничего странного в поведении молодого – все на собственных свадьбах такими были. Только и удивились, что гонору немца, потому что, когда сияющая Татьянка быстро выхватила из коробки тяжелое коралловое намысто и натянула на шею, Степка разозлился и процедил:

– Сними! – И зыркнул на Марусю гневно.

Маруся с Лешкой сидели на почетных местах недалеко от молодых, рядом с председателем и его женой.

– Маруся! А что это ты печальна, как светлая грусть безутешная? – спросил Старостенко серьезно.

Степка услышал, насторожился.

Маруся неторопливо расправила плечи, усмехнулась, к мужу прижалась:

– Вот решили ребеночка завести да так старались, что утомились.

Немец покраснел, Старостенко хохотнул, Лешку по плечу похлопал:

– Старайся! У нас демографические показатели того… хромают на обе ноги. – Молодым пальцем погрозил. – И вы тоже старайтесь!

Татьянкин отец воспринял слова председателя как приказ для срочного исполнения, вскочил и объявил:

– Пусть уже молодые идут в хату, а то понапиваются и не смогут… А надо!

Немец подскочил слишком быстро, и ракитнянцы отметили этот факт веселым шумом за столом.

– Нет, вы только гляньте на Барбуляка! Подскочил, как ужаленный! – хохотали одни.

– Так ясное дело… Дождаться не может! – шутили другие.

Татьянка манерно встала из-за стола, прозрачной фатой лицо прикрыла.

– Если кто нам со Степой на первую брачную ночь пожелать чего-нибудь хочет, то мы… – умолкла, смутилась.

Нина Ивановна растерялась, дернула дочку за фату.

– Это еще что такое?

– Обычай такой… Нездешний… Хочу, чтоб на моей свадьбе по-особенному было, – ответила библиотекарша и процитировать смогла бы отрывок из любовного романа, где какая-то сволочь Пьер полгода морочил голову какой-то Женевьеве и таки уговорил ее на свадьбу, но когда молодые уже шли в сторону опочивальни с высокой кроватью, бывшая любовница Пьера Розанна от ревности и злобы предложила, чтобы все гости пожелали молодым на эту ночь чего-то исключительного и сказочного, потому что сама хотела пожелать Пьеру, чтобы тот не перестал ее любить. Но случилось наоборот – после тех пожеланий гуляка Пьер навсегда забыл распутницу Розанну и до смерти любил только чахоточную и богатую Женевьеву.

Баянист Костя, известный в Ракитном как та еще зараза, первым выбежал на середину шатра и загорланил:

– Немец! Слышишь? Желаю, чтобы ты до утра не вынимал…

Договорить не успел. Татьянка швырнула в хулигана свадебным букетом и объяснила, пока девки смеялись над Костей и говорили, что раз свадебный букет достался ему, то теперь он должен срочно жениться, хоть на кобыле:

– Такие пожелания нужно говорить на ушко…

Гости закрутили носами: что за глупость невеста придумала?

Нина Ивановна обвела напряженным взглядом примолкших ракитнянцев и попросила дочку:

– Да идите уже… Вот всем миром желаем вам…

– Погодите! – услышал растерянный Степка Марусин голос. – Вот у меня, например, есть что пожелать молодым, – глянула на Татьянку. – Так как? Можно?

Татьянка застеснялась, кивнула. Маруся пробиралась из-за стола к молодым, а за ней уже повскакивали девчата и хлопцы.

Степка напрягся до предела. Побрел за Татьянкой, стал рядом с ней на выходе из шатра – ох, скорее бы эта морока закончилась.

Маруся подошла к Татьянке и что-то быстро прошептала ей на ухо. Татьянка выкатила глаза и некрасиво открыла рот, словно от неприятной неожиданности.

– Татьянка! А я желаю… – на молодую уже цеплялась одна из подружек, что-то шептала, смеялась.

Маруся стала напротив немца, глазами печальными – Барбуляку прямо в душу.

– Хочу и тебе, немец, пожелать…

– Желай… – смутился, глаза отвел.

Усмехнулась, к уху его наклонилась.

– Чтобы и не глянул в ее сторону, не то чтобы коснулся! – прошептала горячо. – Или забуду! Навеки.

«Уже забыла! – вздохнул Степка мысленно. – Девять дней… Девять дней окно будто глиной замазано! Намысто… сбросила, как гадюка старую кожу. Горбоносой отдала, словно знамя переходящее».