Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вера взяла в руки икону, и сразу сказала:
— Нет, тут действительно все обрамлено красным цветом. Очень похоже на полоску начинающегося рассвета! Я часто, когда не сплю по ночам, вижу в окне такую…
— Вот видишь! Значит, я не ошибся…
— И что это может значить?
Александр еще раз осмотрел всю икону и недоуменно пожал плечами:
— Сам не знаю…Может, так оно и раньше было, а я не заметил? У некоторых людей это бывает.
— Как это? — не поняла Вера.
— Очень просто! — объяснил Александр. — Проглядят что-нибудь на купленной иконе, а потом ходят повсюду и показывают: «У меня чудотворная икона! Вот, поглядите, тут этого ангела или, скажем, скипетра не было, а потом он сам собой появился». Но на эту икону я смотрел столько, что никак бы не мог не заметить… Но давай не будем делать поспешных выводов и лучше посмотрим, что будет дальше! Через неделю, месяц, год…
— Давай! — сама, вся засияв, как рассвет, согласилась Вера и, глядя на икону так, будто кайма начнет расширяться прямо на ее глазах, с интересом спросила: — А кто это на ней изображен?
— Преподобный Варнава Гефсиманский Чудотворец.
— Как! Тот самый разбойник, которого отпустили вместо Христа?!
— Нет, — поморщился Александр и улыбнулся чему-то своему. — Тут просто схожесть имен, из-за чего многие ошибаются. Ты говоришь о Варраве, а это Варнава! В переводе с еврейского — «Дитя милости, или Сын Утешения»…
— «Сын Утешения»… — задумчиво повторила Вера.
— Это — великий старец, о котором знала вся Россия. И не только знала, но и шла к нему за помощью, советом и словом утешения. Он был пострижен в честь своего далекого, жившего еще в первом веке предшественника — апостола Варнавы, который невероятно много сделал для зарождавшейся тогда Церкви. И, если хочешь знать, если бы не они, то меня не было бы ни в монастыре, ни здесь, да и, возможно, вообще уже на земле!
Александр перехватил вопросительный взгляд Веры и стал, прищурившись, смотреть на настольную лампу.
— Ты спрашивала, как я попал в монастырь? Так вот, поначалу о нем не было даже мыслей. Рос я без веры, без Бога. Дома о Нем не было принято говорить, а в школе, если и говорили, то только, что Его, прости меня, Господи, нет. Потом была учеба на военного журналиста, где мы вообще проходили научный атеизм. Затем — служба в армейской газете. В тайге. Точнее, в местности, приравненной к районам Крайнего Севера. Все складывалось как нельзя лучше. Заработок — почти как у профессора, перспективы — на зависть. Год службы шел за полтора. Словом, я был крепким, спортивным, здоровым — и лет до двадцати пяти не мог отличить аспирина от анальгина. И вдруг — болезнь и срочная операция. 24 июня 1980 года. Я не случайно называю дату. Потом поймешь, почему. Почти три часа под местным наркозом — на горле. Оперировали методом проб и ошибок. Когда хирург чувствовал, что мне больно, тут же вводил в боль иглу с новокаином. Но ведь он же не сразу действовал!.. Ноги мои были связаны, левая рука под капельницей, правая тоже привязана к кровати. Полная беспомощность! Единственное, что я смог сделать — это разорвать ножные путы — ноги-то у меня были футбольными — и перебирать ногами.
Александр искоса взглянул на Веру, спохватившись — а ничего, что он ей, больной, говорит о таком? И, увидев, что она внимательно и даже с каким-то особым пониманием слушает его, продолжил:
— В общем, когда мне стало совсем невмоготу, и хирург уже пальцами чуть ли не по локоть полез под кадык так, что я уже, хрипя, задыхался, я впервые в жизни воззвал: «Все святые, кто только меня слышит — спасите! Помогите мне!»
— И что — услышали? Помогли? — нетерпеливо спросила Вера.
Александр приподнял указательный палец, прося ее немного подождать, и улыбнулся:
— Операция, к удивлению одного ученого врача — он, между прочим, теперь известное светило — прошла успешно. Но после нее начались осложнения. Я еще немного послужил в армии, потом уволился, получил инвалидность. Жил, перебиваясь с копейки на копейку и продавая на рынке все то, что нажил за время службы: книги, одежду, дубленку… Сердечные приступы — тут уж я в лекарствах не хуже фармацевта стал разбираться — доводили порой до отчаяния. Близкие мне говорили: крестись. Может, хоть это поможет…Но — куда там! Я же ведь, как говорится, не крал, не блудил, не убивал. Хотя, если честно, всего хватало. Бывшую жену на аборт подговорил — разве это не убийство? Чистоту тела тоже не всегда соблюдал… Денег не хватало, а материалы для работы были нужны — так и книги из библиотек, а то и магазина крал… Но вот однажды, сам до сих пор не понимаю, почему, в день своего рождения пошел в храм и — крестился. Тогда вера еще была под запретом, но уже начинала возрождаться в стране, и батюшка в проповеди даже сказал: «Вот, уже и писатели, и журналисты стали креститься!»
Александр, припоминая то минувшее время, помолчал и развел руками:
— Сам не знаю почему — объяснять-то мне основы веры особо некому было — я начал просто читать утренние и вечерние молитвы, ходить в храм. Поначалу на пять, десять минут. Все мне казалось: там душно, толкают, отвлекают разговорами и вообще — зря только время теряю. А потом понемногу вдруг начал выстаивать службы полностью, исповедоваться, причащаться. Впрочем, почему вдруг? — оборвал он себя. — Скорее всего за меня молился кто-то… Может быть, предки… У нас на родовой фотографии есть портрет, судя по наперсному кресту, игуменьи. Потом дедушка по маминой линии, в честь которого меня назвали, погиб на войне под Смоленском. А Сам Господь сказал, что нет выше той любви, как если кто положит жизнь свою за други своя. Еще — бабушка, уже с папиной стороны. У нее было очень высокое давление, ей нужно было лежать, но приближалась Пасха, и она встала, чтобы приготовить все необходимое для нее. Ей: «Ты что? Немедленно в постель!» А она: «Да как же я Господа-то не встречу?» Приготовила куличи, пасху, покрасила яйца и на самый Светлый День — умерла. А говорят ведь, если глубоко верующий человек сподобится умереть на Пасху, то он минует воздушные мытарства и идет прямо в рай. Почему бы ей там было не помолиться обо
