– Я не знаю. Не помню.

Зуев покачал головой. Пшеницын убрал патрон в карман, а ружье разобрал на две части и обмотал ремнем.

– Что мне теперь делать-то прикажешь, дядя Сережа?

– Я не знаю, Павлик. Мне теперь все равно. Посадят ведь, наверное.

– Давай сделаем так. Ружье я у тебя заберу. Верну потом, когда протрезвеешь. Чтобы еще каких-нибудь глупостей не наделал.

– Как скажешь, Павлик.

– А о том, что здесь сегодня случилось, никому не рассказывай. Это в твоих же интересах. Понял?

Зуев поднял глаза на Пшеницына.

– Спасибо тебе, Павлик.

– Дядя Сережа, спасиба твоего для меня многовато будет. А вот если бы ты пить бросил – это было бы в самый раз.

– Я брошу. Я обещаю.

– Сколько раз ты уже обещал? Думаешь, я не помню, как ты возле магазина валялся?

– Павлик, не напоминай. И так стыдно.

– Если стыдно, так делай выводы. Да, и насчет двери подумай. У тебя там дыра. Заклей хоть чем-нибудь.

– Обязательно.

Уже уходя, Пшеницын вспомнил, зачем приходил.

– А Алексей твой где сейчас? В школе?

– В школе, где же ему еще быть.

– Ладно, будь здоров, не кашляй.

Пшеницын сходил в комнату Алексея и забрал свои ботинки с подоконника. И снова что-то его здесь зацепило. Какая-то мысль, какая-то деталь. Что-то, чего он не мог понять.

Пшеницын вышел из дома Зуевых. По дороге он думал о том, как все-таки русский человек дешево ценит свою жизнь. Готов в любую минуту спустить ее в унитаз. Вот Зуев, например. Хороший мужик, неглупый, работящий. Голова на плечах есть, водительские права всех категорий. Мог бы жить припеваючи. Но нет, не может отказать себе в удовольствии принять на грудь. И добро бы в праздник, за столом с гостями. Так нет, пьет отчаянно, глухо, дома, за закрытыми дверями – не для веселья, а только чтобы напиться. Пшеницын этого совершенно не понимал.

Пока Пшеницын думал о Зуеве, где-то на обочине его сознания крутилась мысль. Как будто он что-то забыл сделать. Или сказать кому-то. Мысль была недостаточно четкой, чтобы рассмотреть ее и отбросить или принять решение.

Между тем времени было уже около половины второго. Педагогический коллектив школы решил не отменять уроки. Вернее, это Людмила Ивановна решила не отменять уроки. Ей показалось, что в будущей газетной статье и телепередачах о ее подвиге будет неплохо смотреться упоминание о том, что в этот знаменательный день уроки в школе шли по расписанию.

Весь день она была на таком взводе, что забыла пообедать. Об этом ей напомнила Ольга Николаевна. Она сказала что-то насчет обеда, и Людмила Ивановна отмахнулась, мол, не до еды в такой день. Но Ольга Николаевна настаивала, и Людмила Ивановна наконец поняла, что Ольга Николаевна имеет в виду. Она говорила вовсе не о том, что Людмиле Ивановне нужно подкрепиться. Она имела в виду, что нужно покормить пленника.

– Вот еще, перебьется, – отмахнулась Людмила Ивановна, но Ольга Николаевна не отставала.

– Он с утра ничего не ел. Мы не имеем права так с ним поступать.

– Он убийца!

– Это пока не доказано. Мы не суд, чтобы выносить приговор.

– А кто мы, по-вашему? – Людмила Ивановна возвысила голос. – Учителя – это самая ответственная часть населения нашей страны. Мы ежедневно, я подчеркиваю, ежедневно принимаем решения, от которых зависит будущее.

– Это не значит, что мы должны морить Кораблева голодом.

Людмила Ивановна фыркнула.

– Я вам про Фому, а вы мне про Ерему. Общественное значение…

И Людмила Ивановна еще минут десять развивала свою любимую мысль о том, что органы власти в стране нужно формировать из учителей, поскольку именно учителя обладают нужными навыками для управления большими коллективами.

– Взрослые – те же дети, только большие, – не унималась она. И все в таком духе.

Ольга Николаевна слушала ее, не перебивая, а потом снова повторила:

– Мы должны покормить Кораблева.

Людмила Ивановна была разочарована. Она чуть было не сказала о бисере, который бессмысленно метать перед свиньями.

– Если этот убийца вам так дорог, идите и покормите его сами. У меня нет никакого желания с ним видеться.

– Так я и сделаю, – сказала Ольга Николаевна и взяла ключ из рук Пергамент.

Маленькая упрямая дрянь. Ничего, до нее тоже дойдет очередь. В свое время. Она с ними со всеми разберется. По струнке будут ходить.

Ольга Николаевна сказала, что сходит в столовую, возьмет там булочку и чай и отнесет Кораблеву.

– Делайте как знаете. Мне все равно.

Ольга Николаевна ушла и вернулась через пять минут. Ее лицо было белее мела.

– Он открыл замок, – сказала она.

Ружье Пшеницын засунул во внутренний карман куртки. К школе он подходил не со стороны центрального входа, а со стороны огородов.

Когда подошел, остановился возле коричневого бака с водой для полива. На боковой стене бака кто-то нацарапал по ржавчине гвоздем огромные, метра на полтора, красные буквы «ИБ-2». Наверное, название какой-то рок-группы.

Пшеницын привстал на цыпочки и закинул ружье на бак. Пусть здесь полежит. Пшеницыну не хотелось идти с ружьем в школу. Кто-то из учителей мог заметить, возникли бы ненужные вопросы.

На входе он попал в водоворот выходящих из школы учеников. Только что закончился очередной урок. Он смотрел на лица школьников и слушал их разговоры.

– Так что, идем сегодня на дискач?

– Да ну на фиг, сегодня по телику кино прикольное.

– Че за кино?

– «Тот самый Мюнхгаузен».

– Че, про войну что-нибудь?

– Нет, там про одного мужика, который все время врал.

– Прямо как ты.

Мальчишки засмеялись.

– Да ну его, это кино. Старье всякое смотреть. Я видел, мне не понравилось. Лучше на дискач сходить, с тимошатами помахаться.

Жизнь, страшная и неотвратимая, начиналась за порогом. А здесь был оазис. Сказочный город, полный чудес. Здесь не убивали и не умирали. Здесь не было болезней, пьянства и бедности. Все это было где-то там, снаружи.

Детство защищало обитателей этого маленького города от любых неприятностей. Оно как будто накрывало школу невидимым куполом. Все неприятности могли биться о стекло, но внутри не было слышно даже эха ударов.

Да, здесь были другие неприятности: двойки, ссоры, любовные муки, обиды, предательство. Все это было. Но любое, самое страшное горе любого из обитателей этого города не могло сравниться с тем горем, что окружало город снаружи. Оставайтесь здесь, не выходите на улицу. А когда выйдете – всю свою жизнь будете помнить о том, как вам было хорошо здесь. И всю оставшуюся жизнь вы будете тосковать по волнениям и тревогам, которые волновали и тревожили вас здесь.