Часы пробили шесть вечера. «Ну, где этот недоносок Петруха? – подумал он. – Так из-за одного оболтуса все дело рухнуть может!» И едва он об этом подумал, как раздался звонок в дверь. Хоть и недоносок, а не подвел все-таки.

Вошел в замызганной вонючей овчине и в большущих валенках. Да еще небритый третий, наверно, день. Но все это: и позорный вид тулупа, и небритость его, и валенки, и даже их размер, – все это было сейчас только на руку. А главное – рост и комплекция этого дурня Петрухи (отчего и был Куздюмовым избран). Нет, звезды, точно, сами звезды вели! Потому Павел Никодимович ему – приветливо:

– Проходи, не стесняйся, Петр. Вот, держи пальтецо с моего плеча. Не новое, правда, но добротное вполне.

– Премного благодарны, Павел Николаевич.

Вот же охламон! Имени своего благодетеля и то запомнить не смог.

– Никодимович, – строго поправил его Куздюмов. – Да ты вот что, Петр, ты его прямо тут и надевай. А хламиду твою заберу уж себе, для рыбалки. Бросай прямо на пол, и вот тебе за нее червончик.

– Премного… Павел Никодимович…

– Да, кстати, – сказал Куздюмов, когда тот надел пальто, – валенки твои тоже, пожалуй, для рыбалки приобрету, а взамен… – Он достал свои старые, но еще приличного вида ботинки. – Вот, держи. А валенки скидывай.

Теперь уже Петруха отдаленно походил на человека, оставалось навести некоторые штрихи.

– И шапку эту скидывай. Эту надевай.

Вот шапку было несколько жаль – только в позапрошлом году купил, лисья, вполне еще хорошая. Ну да шут с ней!

– Премного вам…

– Только вот… – заново оглядев его, вздохнул Павел Никодимович. – Только морда у тебя больно небритая. С такой тебя сразу в милицию заметут, подумают, что приличные вещички ты у кого-то спер.

Тот захлопал глазами:

– Так чего ж теперь?..

– А мы вот что сделаем. Мы возьмем-ка этот шарф (тоже тебе его дарю), да им и обмотаем небритую твою физиономию. Вот так, вот так…

Сам же ему и обмотал заботливо. Снова оглядел – да, почти в точности он, Куздюмов, особенно в нынешних сумерках да если издали смотреть.

– Ну вот и славно! Ступай. Да сразу же садись на троллейбус, если в милицию не желаешь. Сразу, понял меня?

– Так точно, Павел Никола… Никодимович… – закивал Петруха. – Великое вам спасибо. Премного…

– Ладно, ладно, ступай, дела у меня еще. Только сразу же – на троллейбус!

Закрыв за Петрухой дверь, Павел Никодимович тут же погасил свет во всех комнатах: если кто впрямь наблюдает за окнами, то чтобы понял – хозяин только-только квартиру покинул. А сам быстро – к окошку. Минуту спустя вышел из парадной Петруха… Да не Петруха вовсе, а он сам, Куздюмов Павел Никодимович! Издалека – так и мама родная не отличит. А что лицо шарфом обмотано – так он уже неделю так ходит.

Петруха-Куздюмов скоренько через тротуар и сразу – в подъехавший троллейбус. Такая вот у ответственного работника товарища Куздюмова причуда вдруг образовалась – вечерком покататься на троллейбусе по столице Родины.

Ну-ка, а что тот долботряс, который по Арбату расхаживал?.. Эге, вот и он! Выдал себя! Только троллейбус тронулся, сразу рукой махнул, к нему тут же машина подъехала, он – в нее и за троллейбусом следом… Смотри-ка ты, машина у этих засранцев, откуда бы?.. Ну да ладно, поезжай, голубчик, поезжай…

Не зажигая света, Павел Никодимович надел приготовленное тонкое пальто, а поверх – Петрухин тулуп. Некоторое время придется попреть, но для такого дела он уж как-нибудь потерпит. Обулся в демисезонные полуботинки и прямо в них влез в валенки, размер позволял. На голову – ватный треух Петрухин. Уши у треуха опустил, снизу подвязал, козырь тоже опустил, остался виден только нос, а нос-то у него как раз вполне как у Петрухи. Зашел в ванную на себя в зеркало посмотреть. Взглянул – хорош!

Из парадной выходил, ни от кого не таясь. Если даже они кого-то, кроме того верзилы, и оставили наблюдать, опасаться все равно нечего. Что этот долботряс-наблюдатель узрит? Вошел мужик в овчине мало ли по каким делам в подъезд – тот же самый мужик из того же самого подъезда и вышел.

Через полчаса Куздюмов сошел на остановке у Брянского вокзала. Там, на вокзале, зашел в сортир, в кабинке скинул с себя всю эту вонючую хрень и вышел из сортира уже совершенно другим человеком. Входил мужик-деревенщина в овчине, в стоптанных валенках, с треухом на голове – вышел солидный москвич в элегантном пальто, в чистых полуботиночках. И осанка стала совсем иной: тот, входивший, мужик был согбен жизнью, а этот, вышедший, – бодр и прям, ибо честному человеку не от чего горбиться.

Проходя мимо зеркала в зале ожидания, Павел Никодимович посмотрел на себя и порадовался своему умению вот так вот мгновенно преображаться до полной неузнаваемости. Да, умел он, умел! Артист! Это вам, небось, говнососы, тоже не «ножи точи2 м». Припомнилась вдруг фразочка, где-то когда-то не то слышанная, не то читанная: «Какой артист умирает!» Произнес ее, кажись, какой-то древний царь, живший еще до новой эры, перед тем, как то ли его кто-то кокнул, то ли за каким-то лешим – он сам себя.

Глупейшая, в общем-то, фразочка, и на кой вдруг припомнилась, неясно. Ибо умирать-то как раз он, Павел Никодимович, сейчас не помышлял уж никак.

Васильцев не знал, сколько дней он пролежал на больничной койке к тому времени, когда, открыв глаза, услышал отдаленно знакомый голос:

– Юрка, очнулся? Ну слава богу, наконец, а то всех ты тут, Стрелок чертов, перепугал!

Кто этот человек, почему называл его Юркой и тем более Стрелком? Так его только в школе называли – с тех пор, как однажды, впервые взяв в руки револьвер, вдруг, к собственному удивлению, выбил все семь десяток.

Вышло так. Был в их классе такой Квасов по прозвищу Чемодан, полученному из-за прямоугольной, как чемодан, башки, изрядный балбес. Но как сын красного командира, носившего ромбы, Чемодан желал во всем быть первым. За счет мозгов это у него никак не получалось, потому решил взять другим. Один раз стащил у отца настоящий наган и сказал Васильцеву и его другу Котьке Каюкову по прозвищу Каюк: «Поехали, папенькины сынки, поглядим, на что вы способные».

Отец Каюка был когда-то хирургом, Васильцева – адвокатом, но доктор Каюков умер через год после гибели адвоката Васильцева, сейчас оба они росли без отцов и никакими папенькиными сынками никак не были. Дать бы этому Квасову по его чемоданообразной башке!.. Но пострелять из настоящего нагана! Ради такого можно было и смолчать.

Поехали в какой-то загородный лесок. Чемодан повесил мишень на дерево, отошел шагов на двадцать и со словами:

– Учись, буржуáзия! – выпустил весь барабан.

Вышло слабовато, все больше в «молоко», но Чемодан своими двадцатью очками из семидесяти был горд несказанно: