И сразу жизнь стала легка — словно нес, нес некий груз и вот освободился от него. Теперь во дворе Лёнчик был на равных со всеми, и если бы кто попробовал над ним насмешничать, поддержки от других ему бы не было. Вовка Вовк, когда Лёнчик поймал того на мухляже в счете при игре в лапту, защищаясь, завел было по своему обычаю: «Да тебе только ноты свои на раз-два-три считать! Ты дальше трех считать не умеешь, а это тебе не „Собачий вальс“ играть!» — и тут же получил от Лёнчика: «Ври да не завирайся! Никто здесь не играет никакого „Собачьего вальса“!» И все приняли сторону Лёнчика, и Вовку Вовка за то, что стал дразниться, когда всем уже было известно, что Лёнчик больше не занимается музыкой, выгнали из игры. Хотя, конечно, и потому, что мухлевал со счетом.

На лето матери удалось у себя в тресте выбить путевки в пионерлагерь — и на него, и на сестру. У нее даже получилось выбить сразу на два месяца — на вторую смену и третью, июль и август. Сестра в пионерлагерь уже ездила — еще когда Лёнчик не ходил в школу — и фыркала, что пионерлагерь — ничего особенного, скукота и забор, но Лёнчик не верил и ждал пионерлагеря, как восхождения на новую жизненную высоту: он столько читал про пионерлагеря, с героями книг непременно происходили там необыкновенные приключения, они искали и находили всякие кортики, пионервожатые были настоящими, мудрыми и сильными старшими друзьями, — и ему было ужасно завидно, что у него в жизни до сих пор ничего подобного нет.

Отправка в лагерь походила на первомайскую демонстрацию. Около Дома пионеров вереницей стояли грузовики с забранными тентами кузовами, вдоль бортов наискось тянулись широкие красные ленты, а над кабиной головного был прикреплен большой красный флаг, который, когда налетал ветерок, тяжело колыхал фалдами своего тяжелого длинного полотнища. Тротуар, дорога около Дома пионеров — все было залито толпой, пионервожатые, выделяясь в толпе яркими белыми рубашками и блузками, алея огнем пионерских галстуков на груди, держали над головой дощечки с надписями «1 отряд», «2 отряд», «8 отряд».

Списки, кто в какой отряд зачислен, были вывешены на дверях Дома пионеров еще накануне. Лёнчик сбегал, посмотрел, в каком он, и знал, что попал в четвертый. В четвертом же был Саса-Маса, тоже ехавший в лагерь впервые, Вика, как учившийся классом младше, попал даже не в пятый, а шестой отряд, зато его сестра оказалась в третьем, который считался уже старшим. Кто был, кроме Сасы-Масы, из их класса еще — это Гаракулов. Надо же! Мало этого Гаракулова в школе, так еще и в лагере! Саса-Маса успокоил Лёнчика: «Радевича же нет? А Гаракулову без Радевича подножки неинтересно ставить».

Радевича не было. Зато Гаракулов был избран председателем отряда. Все, когда на второй день по приезде пионервожатая устроила пионерское собрание и спросила, кто хочет выдвинуть себя в председатели, стеснялись, никто не поднял руки, а Гаракулов, чуть погодя, не просто поднял руку, а вскочил: «Я!» Потом Лёнчик с Сасой-Масой, обсуждая собрание, говорили, что пионервожатая должна была бы не спрашивать, кто хочет, а предлагать выдвигать кандидатуры, а там голосовать, но она почему-то сделала так: кто хочет.

И сразу Гаракулов показал себя. Строились на утреннюю линейку, равняли носки — орал, выйдя перед строем, на всех так, будто отряд собрался из отъявленных нарушителей дисциплины. Пионервожатая же, вместо того чтобы осадить его, только поглядывала на Гаракулова — и молчала, и в том, как поглядывала-молчала, было одобрение. Нашивать себе две красные полоски на рукав куртки и белой рубашки Гаракулов сам не стал — уже к вечеру того дня, как сделался председателем отряда, у него появился новый Радевич; высовывая от усердия язык и подтирая ладонью набегавшую на кончик носа мутную каплю, новый Радевич, видел Лёнчик своими глазами, и нашивал.

Звеньевым, правда, Лёнчик стал. Что было заслугой Сасы-Масы. А ты чего не поднял руки, укорил он Лёнчика, когда Гаракулова утвердили председателем. А как это я сам, удивился Лёнчик. А вот не сам, так вот Гаракулов, сказал Саса-Маса и, когда пионервожатая велела поднимать руки тем, кто хочет быть звеньевыми, поднял руку. Но только предложил не себя, а Лёнчика.

Лагерь стоял на высоком берегу небольшой речки, но в одном месте у самой воды берег становился пологим, и там был устроен лагерный пляж, куда перед обедом по расписанию пионервожатые с воспитателями приводили отряды купаться. Дня через два после выборов, когда настала очередь купаться их отряду и все по команде дежурного по пляжу шумно влетели в воду, заплескались, ныряя и брызгаясь, Лёнчика окликнули. Это был голос Гринько, директора школы. Гринько, как оказалось, в этом году директорствовал и в лагере, и сейчас сидел в лодке неподалеку от зоны, отведенной для купания, тихонько пошевеливал веслами, не давая течению сносить лодку, и, держа в углу своих сурово-язвительных губ папиросу, курил. «Чего ж это тебя, Поспелов, — спросил он, — председателем-то не избрали?» Вопрос был неприятный. У Лёнчика сразу пропала вся радость от купания. «А у нас не избирали», — сказал он. «Как это не избирали?» — кажется, удивившись, спросил Гринько. «Как. Так, — ответил Лёнчик. — Попросили поднять руку, кто хочет. Кто поднял, тот и стал». Гринько бросил одно весло, вынул папиросу изо рта и, оттопырив нижнюю губу, отчего выражение лица у него стало не язвительным, как обычно, а презрительным, выдохнул дым одной быстрой сильной струей. «Выдумываешь, — сказал он. — Тебя не избрали, ты и выдумываешь». Лёнчику стало обидно. «Ничего я не выдумываю! — горячо воскликнул он. — Хотите, кого угодно спросите!» Гринько взял папиросу обратно в рот, поднял брошенное весло и сделал сильный гребок, возвращая лодку на прежнее место. «Ладно, — сказал он со своим прежним видом язвительности. — Поверим, что не выдумываешь. — И повел подбородком: — Что стоишь не купаешься? Купайся-купайся давай, замерзнешь. А то стоишь смотришь, нашел тоже, на что смотреть». Он был в одних длинных черных трусах, весь открыт взгляду, и Лёнчик, повернувшись на его оклик, увидел, что его поджарый живот над пупком — один громадный рваный, похожий на многоконечную звезду шрам — след страшного ранения. Загар звезду, видимо, не брал, и она ярко выделялась на теле директора своей неживой, бумажной белизной. Лёнчик, разговаривая с Гринько, и не хотел смотреть ему на живот, а взгляд помимо воли так туда и притягивало.

А на следующий день, сразу после завтрака, когда вернулись из столовой к своему корпусу, Лёнчика, распустив строй, подозвала к себе пионервожатая. Лёнчик подошел к ней, и она, выдержав тяжелую паузу, глядя на него так, будто хотела прожечь его взглядом насквозь, проговорила:

— Ты что же это такая ябеда? Думаешь, с директором знаком, так можно ябедничать?

— Я? Ябеда? — оглушенно воскликнул Лёнчик. Кем-кем, но ябедой он никогда не был. — О чем вы?

— О том! — сказала пионервожатая. — Смотри, есть способ ябед учить, чтоб им неповадно было. Про «темную» что-нибудь слыхал?

— Про какую темную? — потерянно спросил он.

— Хочешь узнать? — Губы пионервожатой неожиданно сломала улыбка. Но это была совсем не веселая улыбка. Лёнчик воочию увидел, что это такое — «злорадная улыбка», про которую он раньше только читал. — Будешь еще ябедничать — узнаешь. Не избирали, видите ли! Обидно, что не ты председателем стал? Смотри, и из звеньевых полететь можешь!