Теперь Лёнчик все понял. Это она имела в виду их разговор с Гринько! Но ведь он действительно не ябедничал, он просто сказал Гринько, как было.

— Я не ябедничал, — проговорил он упрямо. — А то, что мы председателя не по правилам выбирали, — так разве нет? Выбирать нужно достойного, а не того, кто сам хочет. Из нескольких кандидатур.

Пионервожатая, по-прежнему прожигая его взглядом, взмахнула рукой — будто хотела ударить по губам. Хотела — но удержалась.

— Он еще будет о правилах рассуждать! Вырасти — тогда рассуждай. Если останется такое желание, — добавила она после паузы.

Пионервожатая ушла в корпус, оставив Лёнчика перед крыльцом, Лёнчик стоял — и не знал, что ему делать. Минуту назад, когда шел в строе, были планы, знал, чем займется, — теперь все стало неважно. Хотелось просто бесцельно брести. Неизвестно куда, неизвестно зачем. Саса-Маса с веранды корпуса смотрел на него, ожидая, когда Лёнчик поднимется наверх, — Лёнчик повернулся и пошел прочь от корпуса.

В конце концов он оказался в лесу. Лес рос прямо на территории лагеря, в десятке метров за корпусами, но это был густой, настоящий лес, и ходить в него запретили сразу, как приехали. Наверное, он потому туда и свернул, что ходить в лес было запрещено. «Вот тебе, на, получи!» — что-то вроде такого, обращенного к пионервожатой, звучало в нем. В одном месте уходящие к небу ели далеко отступали друг от друга, давая солнцу свободно проникнуть к земле, и между кустарниками обильно росла земляника. Июнь стоял не жаркий, она не успела созреть в положенный срок, и сейчас ее кусты были густо усыпаны крупными шерстяными ягодами. Лёнчик присел и принялся рвать землянику. Объедал один куст — и переходил к другому. И к следующему, к следующему. Еще вокруг росло, заметил он, много брусники. Но бруснике было совсем рано, только листья, и он вспомнил, что перед отъездом брусничный лист попросила их с сестрой привезти бабушка. Она очень любила пить зимой чай из брусничного листа. Раньше ходила за своим листом в ближайший к поселку лес, но последний раз вернулась пустая: лес год от году вытаптывали все больше, и вот наконец брусника в нем исчезла. Надо бы, отметил про себя Лёнчик, не забыть, нарвать перед возвращением этого листа побольше.

К корпусу своего отряда он вернулся, наверное, часа через два. И, еще подходя, понял: что-то произошло. Отряд стоял перед корпусом строем, и по тому, как стоял — двумя взлохмаченными волнами, — было ясно, что стоит так уже не минуту и не пять, а давно. Перед отрядом стояли пионервожатая с воспитателем, и оба, когда он появился, и весь отряд вслед за ними тоже вперились в приближающегося Лёнчика.

— Явился не запылился! — гневно произнесла пионервожатая.

Воспитатель, студент из Политехнического института, с первого дня державшийся в ее тени, молча смотрел на Лёнчика, но взгляд его был красноречивее восклицания пионервожатой.

Оказывается, Лёнчика искали. Подошло время идти купаться, отряд построился, сделали перекличку — и его не обнаружилось.

— Где гулял, Поспелов? — все так же гневно вопросила пионервожатая. — А еще звеньевой! Почему ушел из расположения отряда без спросу?

— Да ты в лесу был! — удивленно проговорил воспитатель. — Вон весь рот в землянике.

— В лесу! — приглядываясь к Лёнчику, воскликнула пионервожатая. — Кто тебе в лес разрешил? Ты еще, значит, и нарушитель дисциплины! Какой ты после этого звеньевой?!

Лёнчик был изгнан из звеньевых тут же, не вставши в строй. Когда спустя десять минут раздевались на берегу, чтобы идти купаться, Гаракулов, будто бы случайно раздеваясь с ним рядом, сказал с улыбкой победности:

— Получил? Смотри, чуть что, и темную получишь. И ничего никому не будет.

Пристебай его подпрыгивал, снимая штаны, тоже тут, в двух шагах, и тоже улыбался, пытаясь, чтобы улыбка его походила на улыбку Гаракулова.

В довершение всего после обеда на выходе из столовой Лёнчик был остановлен Гринько, у которого было правило во время обеда приходить в столовую и самолично следить за порядком.

— Нехорошо, — сказал Гринько, глядя на него с суровой строгостью и покачивая головой. — Что ж ты выдумываешь. Были у вас выборы. Голосовали же?

— Голосовали, — вынужден был подтвердить Лёнчик.

— Ну вот. Ответственней надо к своим словам относиться. — Гринько взял Лёнчика за плечо и подтолкнул к выходу. — Иди. И больше не выдумывай.

Лёнчик шел в строе, возвращаясь из столовой, и казалось, вся когорта великих — Ленин-Куйбышев-Орджоникидзе-Ворошилов-Грачптицавесенняя — смотрят на него из своего бессмертия с укоризной и порицанием. Он не оправдал их надежд, оказался недостоин их доверия и отныне не мог быть с ними рядом.

Жить в лагере дальше, оставаться здесь было невозможно, невыносимо. Но смена между тем только началась, впереди простирались еще почти три недели. И вдобавок к ней еще одна смена!

Его спас авиамодельный кружок. Утром на следующий день на линейке перед завтраком после поднятия флага было объявлено, что в лагере начинают работать спортивные секции и кружки, записываться после завтрака на выходе из столовой, и Лёнчик, собиравшийся перед сборами в лагерь заниматься в какой-нибудь спортивной секции, неожиданно сам для себя вместо спортивной секции записался в кружок. Листки со спортивными секциями были исписаны до самого низа (фамилия, имя, отряд, год рождения), на листках с кружками — четыре-пять строчек, и вот то, что их было так мало, — это Лёнчика и вдохновило. Ему нужно было сейчас туда, где меньше народа. Он со вчерашнего дня задыхался в той скученности, в которой безвыборно предлагал жить лагерь. И спортивная секция — это, получалось, опять та же скученность. А ему после вчерашнего хотелось словно бы забраться в щель, заползти в нее — и проторчать там, не высовывая носа, до конца срока, что неизбежно предстояло прожить здесь. В слове же «авиа» было еще что-то необыкновенно влекущее, так и притягивало к себе. Сделать своими руками модель самолета и запустить в небо — это, ощущалось, чуть ли не то же самое, что взмыть в небо и полететь самому — будто птица.

На занятия в кружки, согласно лагерному расписанию, полагалось ходить после дневного сна и следовавшего за ним полдника, но через два дня Лёнчик стал смываться в кружок сразу после завтрака. Уходить из расположения отряда без особого разрешения пионервожатой или воспитателя не полагалось, но Лёнчик смывался из отряда на законных основаниях: ему это в качестве исключительного случая было разрешено. Исключительный случай заключался в том, что в конце смены по приказу директора планировался общелагерный показ авиамоделей, и он как особо одаренный авиамоделист требовался в кружке постоянно. Записка с этими словами, адресованная пионервожатой и воспитателю Лёнчикова отряда, была написана руководителем кружка, твердым взрослым, бегущим почерком, увенчана его размашистой взрослой подписью, — усомниться в ее подлинности было невозможно. А она и была подлинной. «Что, так хочется авиамоделированием заниматься?» — удивился руководитель кружка, когда Лёнчик, узнав, что руководитель проводит в мастерской почти весь день, ремонтируя старую лагерную мебель, поинтересовался у него, нельзя ли устраивать занятия кружка и с утра. Лёнчик помялся. Врать не хотелось. «Нет, дело не в этом, — он решил рассказать все как есть. — Просто мне там в отряде…» Руководитель кружка выслушал его скорбное повествование, молча достал из ящика верстака тетрадь в клеточку, вырвал из середины двойной лист и, взяв из-за уха карандаш, быстро написал внутри листа несколько слов. «Отдашь своему начальству», — сказал он, вручая Лёнчику лист в сложенном виде.