восхитительной ореховой сладостью и горечью темного шоколада. Помимо торта были маленькие меренги с начинкой из кофейного крема и дробленого фундука и несколько ломтей темного сухого хлеба с тоненьким слоем сливочного масла. Хлеб понравился Джин меньше, но она послушно съела и его.

Когда чаепитие закончилось, девочки возобновили игру в бадминтон, умоляя взрослых составить им партию на четверых. Ветер улегся, ни листочка не шелохнулось. Сад мерцал в дневном зное.

– Я с удовольствием сыграю, – сказала Джин, любившая, как бывший сорванец, все виды спорта.

Она сбросила туфли, чтобы пощадить траву, которая с начала сезона уже понесла некоторый урон и по обеим сторонам сетки была местами вытоптана.

– Говард, давайте вы с Лиззи сразитесь с Джин и Маргарет? – предложила Гретхен. – Ты знаешь, что я безнадежна. Со мной никто никогда не хочет играть в паре.

– Пойдем, Лиззи, – сказал Говард, поднимая одну из свободных ракеток и стуча ребром ладони по струнам. – Не думайте, что, раз вы гостья, вас пощадят, – сказал он Джин и нырнул под сетку. – В этом доме победа превыше всего.

– А нам и не нужны никакие поблажки, правда, Маргарет? – ответила Джин, и девочка серьезно закивала головой.

Она почувствовала какую-то необъяснимую легкость. В последний раз она играла много лет назад, но те, кто когда-то умело орудовал ракеткой, не утрачивают навыка, и всего через несколько раундов рука сама вспомнила ритм взмахов и деликатное движение, которое нужно, чтобы послать воланчик через сетку и не дальше.

Говард, по-прежнему в рубашке и галстуке и вообще не похожий на спортсмена, оказался на удивление ловким и проворным игроком и непринужденно отбивал лучшие подачи Джин с задней части площадки, пока Лиззи охраняла сетку. Джин отметила, что он играет по-джентльменски, никогда не теснит партнершу и не перехватывает ее подачи, не зарабатывает легкие очки, посылая мощные удары Маргарет – самому слабому игроку. И в то же время он не проявлял высокомерия и не поддавался: за каждое очко им приходилось побороться. Гретхен положила ноги на свободный стул и читала журнал, время от времени отрываясь, чтобы выкрикнуть что-нибудь ободряющее или рассудить спорный вопрос.

– Грядка – это аут!

– А если воланчик попадет на лист ревеня, который немножко свешивается над травой?

– Все равно аут.

– Так нечестно!

Джин то и дело поднимала глаза, видела сквозь пелену пота, как Говард смеется над ее усилиями, когда гоняет ее из угла в угол, и ее решимость одержать победу удваивалась. Каждая команда выиграла по одной игре, но перед решающим матчем Лиззи вспомнила, что ей надо вернуться домой к пяти, то есть уже минут десять как, чтобы поехать в Бекслихит навестить бабушку с дедушкой.

– Ну еще разочек, – заныла Маргарет, как все дети неутомимая в получении удовольствий.

– Придется отложить до следующего раза, – сказал Говард, когда все четверо пожимали друг другу руки через сетку. – Но, по-моему, ничья – единственный справедливый результат.

Его рукопожатие было кратким и деловым, но все равно Джин как будто ударило током.

– Вы хорошо играете, – сказал он ей. – Наверное, тренируетесь.

– Не играла со школы, – ответила она. – Я и забыла, как это здорово. И изнурительно.

Она осознавала, что ее лицо пылает, а лоб блестит от пота. Хлопчатобумажная блузка намокла и прилипла к спине. Она с досадой откинула с лица липкую прядь волос тыльной стороной руки. Ей было видно, как во дворике Гретхен, свежая и элегантная в лимонно-желтом, разливает по стаканам воду жаждущим игрокам из хрустального кувшина – его, без сомнения, тоже достали специально для гостей.

– Надо будет как-нибудь устроить матч-реванш, – говорил Говард.

Она приняла это за обычную вежливость, но Маргарет тут же воодушевилась.

– Да. Завтра после школы.

Взрослые рассмеялись, понимая, что жизнь не может быть устроена так спонтанно и беззаботно.

– Мисс Суинни не станет опять приезжать завтра, только чтобы тебя развлечь, – сказал Говард и потрепал девочку по волосам.

– Откуда ты знаешь? Ты же ее не спросил!

– Потому что у нее есть своя собственная жизнь.

Вообще-то Джин мало чего так хотелось, как играть в бадминтон с Говардом и Маргарет.

– Но вы же взрослые. Вы можете делать что хотите.

– Да с чего ты взяла, что взрослые могут делать что хотят? – спросил ее отец, удивленно глядя на нее. – Уж точно не от меня и не от матери.

– Никто ими не командует все время, – сказала она. – Они сами всеми командуют.

Как бы в подтверждение этого тезиса, боковая калитка загрохотала, и появилась кипящая от раздражения мать Лиззи в поисках заблудшей дочери.

– Уговор был в пять часов, юная леди, – сказала она и постучала по наручным часам, пока Лиззи шла к ней по саду, втянув голову в плечи.

– Вот об этом я и говорю, – прошипела Маргарет, когда гостям помахали на прощанье.

– Да, момент был выбран неудачно, – рассмеялась Джин. – Но взрослым нельзя делать, что они хотят, никогда или почти никогда.

– Есть такая вещь, называется Долг, – объяснил Говард.

Джин всегда представляла себе Долг в виде высокой костлявой женщины с туго затянутыми в пучок длинными волосами, в сером обвисшем одеянии. По непонятной причине обута она была в мужские ботинки на шнуровке, наверное, чтобы было удобнее вас пинать.

– Это когда тебе не хочется делать что-нибудь, а ты делаешь, потому что так надо, – сказала она.

– Как занятия пианино?

– Да. Или в моем случае стричь лужайку миссис Боулэнд, – сказал Джин и почувствовала укол совести от вероломства по отношению к бедняжке миссис Боулэнд, которая наверняка пришла бы в ужас от того, что ее клочок травы стал символом рабства.

– Или чинить “вулсли”, – добавил Говард и состроил гримасу.

– А ты, мамочка?

Все выжидающе обернулись к Гретхен.

В ответ она просияла.

– Наверное, я очень эгоистичная или очень хитрая – мне никогда не приходится делать то, что я не хочу.

Джин испытала то же тревожное ощущение, которое посетило ее в больнице. Пока они разговаривали втроем, она взглянула на сад, и ее потрясло выражение глубочайшего отчаяния на лице Гретхен, полагавшей, что никто ее не видит. Этот приступ меланхолии, или что это было, продлился несколько секунд; как только Маргарет ее окликнула, она мгновенно переключилась и ослепительно улыбнулась.

Джин восприняла паузу, созданную отбытием Лиззи, как сигнал к тому, что и ей пора прощаться. Хотя Тилбери уговаривали побыть еще, а Джин не торопилась домой, в ней глубоко сидело представление о том, что, будучи приглашенной на чай, оставаться позже шести вечера – попрание всех приличий, и она отклонила предложение.

Она не знала, следуют ли Тилбери этим правилам, ведь Гретхен – иностранка, и попыталась себе представить, как они проведут вечер после ее ухода. Может, будут слушать радио или тихо читать воскресную газету,