Константин облегченно вздохнул. Его расчет был прост. Как только Епифан ворвется в шатер с воплем, что Рязань горит, его братцу будет уже не до резни. Мигом взметнется на коня и поскачет в свою полыхающую столицу – спасать добро, золото из скотниц да житниц вытаскивать. Тридцать верст – расстояние немалое. Пока туда, пока назад – это как минимум несколько часов. Вполне хватит времени, дабы остальным поведать, что именно его брательник удумал. А не поверят, можно и того же Онуфрия к стенке припереть. Расколется, никуда не денется. Да и не только он один в этом преступлении замешан. Кто-нибудь да проболтается.

А если уж его самого начнут обвинять, то всегда можно сказать, что в сговор вошел лишь для видимости, из желания побольше о замысле подлом узнать.

Главное же, что все настороже будут, даже если до конца не поверят. Дружинников князья с собой, конечно, много не брали, но все равно у восьмерых вместе не меньше половины должно набраться от того числа, которое Глеб выставить сможет. К тому же пристань рядом и ладьи стоят – всегда отплыть можно. А уж там, на Оке, попробуй осилить их, тем более что к этому Глеб явно не готов.

И к вечеру, уже подъезжая к Исадам, Константин совсем ожил и развеселился, а увидев скачущего навстречу с десятком дружинников Глеба, злорадно подумал: «На сей раз не видать тебе, Каин, Авелей, как собственных ушей. Увы, но твой брательник в последний момент успел кое-что сделать. Правда, ты об этом еще не знаешь. Ну да ничего. Сюрприз будет».

Позор! Несчастие! Анафема! Отмщенье!

Ни небо, ни земля не ведают прошенья!

В. Гюго.

Первое неприятное известие Константин получил поздно вечером в шатре князя Глеба. Недобро усмехаясь, новоявленный Каин поведал, что часть ладей, на которых прибыл правитель Пронска, их родной брат Изяслав, будет уже этой ночью выведена из строя, а остальными займутся завтра поутру его люди.

Константин молча кивнул в ответ, едва не подавившись сочным куском розово-нежного балыка, но затем, чуть поразмыслив, возразил:

– А зачем? Они и нам сгодятся. Пусть часть твоих людей близ них останется, и как только все начнется, они воев Изяславовых и повяжут. И ладьи целы останутся, чтоб до Пронска быстрее добраться, и дружины наши его людишками пополнятся. Сдается мне, что так-то оно лучше будет.

Удивленно глядя на Константина, Глеб коротко хмыкнул, потом сказал:

– Насчет ладей – тут ты, пожалуй, прав. Оно и впрямь лучше. А с людьми Изяславовыми... Они с ним трижды Пронск обороняли и за князя своего в огонь и воду. Их купить невозможно, а ежели живьем брать – моих воев много поляжет. Народ-то у него бывалый, в ратях да сечах испытанный. Просто так повязать себя они не дадут.

– А я на что? – возразил Константин. – Мы же неожиданно да сразу все вместе навалимся. Пока опомнятся, глядь, ан уже и повязаны. И ладьи целы останутся.

– Ну, быть посему, – согласно кивнул Глеб и задумчиво прищурился. – Что-то я нынешний год тебя, брате, и вовсе не признаю. Будто подменили в одночасье. Случись такая встреча, скажем, в прошлом году, так я уверен был бы, что ты – только не серчай, я ж любя такое говорю – непременно полупьяный приехал бы, да еще с бабой какой-нибудь. Ныне же и к хмелю умерен, и до женок не больно охоч.

– Так я... – замялся было Константин, но потом нашелся: – После раны у меня все это началось. Тяжела больно оказалась. Пока лежал, было время всю прошлую жизнь осмыслить.

– Ну-ну. И что надумал?

– Да то, что остепениться давно пора. Вон сколько девок бегает, разве каждую успеешь погладить. А что до медов хмельных, так лекарка мне пить воспретила. Строго-настрого наказала не притрагиваться ни в коем разе, мол, во вред пойдет. К тому же я и сам чую, коли одну чашу опростаю или две-три, то еще куда ни шло, а ежели пять-шесть или больше, то и впрямь худо делается.

– Так после попойки не тебе одному, всем худо делается, – возразил, улыбаясь, Глеб.

– Всем после, а мне чуть ли не сразу. Как оно там в животе уляжется, так и начинает колобродить, – не согласился Константин. – Мутит всего, да так сильно, что белый свет не мил становится.

– И говорить ты стал как-то иначе, – не унимался Глеб. – Раньше, только не серчай на слово правдивое, столь разумных речей я ни разу от тебя не слыхивал, а ныне, людишки сказывали, и гнев свой удержать можешь, и суд княжий разумно ведешь. Да, чуть не позабыл, с боярином Житобудом ты сам такую славную шутку измыслил, или подсказал кто?

– Это ты про мену? – уточнил Константин и, улыбнувшись, тут же прикинул, что, пожалуй, правду открывать не стоит. – Онуфрия мысль была. Видать, зуб у него вырос на Житобуда, вот он и обронил как-то намеком, ну а я запомнил.

– Ишь ты, – крутанул головой Глеб и, задумчиво глядя на брата, протянул: – А ведь ранее ты бы ни в жизнь не сознался, что такая хорошая задумка и не твоя.

– Негоже врать-то, – возразил Константин. – Да и глупо. Тот же Онуфрий, если ты его спросил бы, сразу и рассказал бы тебе, как оно на самом деле было. А солгавшему в малом и в большом после веры не будет.

– Вон как. – Зрачки Глеба сузились, и он настороженно спросил: – Ну а дом странноприимный кто надоумил поставить?

– А это в угоду епископу нашему, чтобы его умаслить, – вновь вывернулся Константин и, чуточку помедлив, добавил: – Вообще-то мне Зворыка это сделать присоветовал. Прикинул он, что расходы на стариков малые, а работу они сделают, какую ни скажи. Стало быть, свой кусок хлеба да кружку воды отработают беспременно, да еще и прибыток будет. К тому же слава пойдет добрая, a она тоже не помешает. Я за этим и гусляра приветил, как-то на пиру чашей меда одарил...

– И саму чашу в дар поднес, – подхватил Глеб и пояснил, заметив удивленное лицо брата: – Он сам мне все поведал да еще и спел про суд твой праведный, – а потом добавил с легкой завистью: – Сердцем пел. У него, стервеца, в голосе завсегда душа чувствуется. Славно. Обо мне таких песен он никогда не слагал. Ныне я зазвал его, дабы он нас на пиру потешил. Обещал чашей одарить, мол, не поскуплюсь против брата своего.

– И что он?

Глеб криво усмехнулся:

– Отказался. Дескать, Константинова чаша от сердца дарена, потому и взял ее, а я своей будто бы откупиться хочу. Погоди, говорит, спою поначалу, а там и поразмыслишь, что в дар дашь.

– Зря ты это сделал, брате, – осторожно возразил Константин. – Подумал ли ты, какую песню он после пира нашего сложит?

– А никакую, – весело засмеялся Глеб, и недобрым был этот смех. – Стожар поначалу нужен будет, а потом... – Он, не договорив, пренебрежительно махнул рукой. – Тут княжьи головы считать никто не сбирается, а уж о гуслярской и вовсе речь вести ни к чему. Ну да ладно, время позднее, спать пора, – он потянулся, зевнул и благодушно хлопнул брата по плечу, – отправляйся-ка ты почивать. Для завтрашних дел силушка понадобится ох как. Мечом помахивать – не песни петь.