– Спой ту, что про братьев. Ну, как они наследство делили.

– Нет, как поп с монашкой по грибы ходили. Она веселее.

– Да нет, лучше про Илейку Муромца.

– Песня, она ведь как дитя, – оборвал, наконец, нестройный хор своим зычным голосом гусляр. – Какое родится, и отцу самому неведомо. И петь ее, пока она сама этого не захочет, негоже. Тогда она себя показать во всей красе не сможет. А посему я ноне спою новую. Она у меня только для князей припасена.

И он легонько тронул рукой струны гуслей. Мелодичным, еле слышным пением отозвались они на призыв хозяина. В шатре воцарилась тишина, а гусляр, уже сильнее, еще раз провел по ним рукой и запел. Поначалу Константин даже не понял, о чем песня. Что-то про князя жестокого, нрав его злобный, затем про его бояр, таких же бессердечных, как их господин, как тяжело людишкам простым под рукою его суровой жить, негде им правду отыскать и не у кого заступы попросить. И дошла тогда до Бога безутешная людская молитва, и, прогневившись, послал он на князя злобного зверье хищное и люд разбойный.

Ран во множестве нанесли ему,

И руда горячая с ран на землю капала,

Поначалу капала, а потом струей пошла.

Да не чистою струею, алою,

А все темною, злобной, черною.

И тут до Константина стало доходить, что сочинил Стожар эту песню про него самого. Ну точно – про него. Правда, события после ранения гусляр изрядно исказил. Не было у него жаркой молитвы, обращенной к Господу Богу. Далее гусляр пел про то, как Бог поверил злому князю и даровал ему жизнь, а потенциальный покойник, которого уже собирались соборовать и в последний путь провожать, на следующий день бодро вскочил с постели и помчался творить добро, после чего подробно и конкретно перечислялись все эти деяния.

«Надо же, ничего не забыл, – подумал Константин. – Как холопку злой жене не дал забить безвинно, – это про Купаву, конечно; как мальчишку убогого пригрел – а это кто ж такой, ах да, Минька; как старикам бездомным приют дал – ну это ясно; как смерда от тиуна защитил – когда это, не помню, разве что случай со Славкой подходит...»

А гусляр тем временем перешел к княжескому суду. На нем он присутствовал самолично, поэтому было дано подробнейшее описание не только реакции истцов и ответчиков – «понапрасну злой боярин ковы гнусные точил», «обомлела вдова горемычная, слезы радости текут у страдалицы», – но также мудрости князя, его сердечности и доброты – «а холопы тож будто дети мне, дети малые, беззащитные, и в обиду их никому не дам, отведу беду, разгоню печаль...».

Константин аж засмущался – до чего же хороший дядька из него получился, прямо хоть сейчас всего цементом облепить и на постамент.

Концовка была неожиданная и назидательная для всех присутствующих. Стожар призывал не дожидаться, когда придет смертный час, ибо не всегда Господь такую милость, как жизнь, грешникам страшным дарить будет, творить добро прямо сейчас, наполнять жизнь людей благом, светом, теплом, чтобы потом на могиле не злая крапива выросла, а золотой цветок, блеском своим освещающий дорогу в рай.

Последний раз ударил Стожар по гуслям, последний звук стих уже в тишине, а молчание еще царило под куполом шатра, пока его, наконец, не прервал голос окончательно опьяневшего Святослава:

– Я тоже хочу... цветок золотой.

– Так это над могилой твоей он взойдет, – тихонько заметил Ингварь.

– Нет, я не над могилой, я сейчас хочу, – заупрямился Святослав, вызвав поначалу сдержанный и негромкий смех присутствующих, который постепенно продолжал усиливаться, пока не раздался голос хозяина пиршества:

– За то, что вначале пелось, ты, Стожар, плетей заслужил да сидения долгого в порубе моем, дабы ума прибавилось, но потом ты вовремя поправился...

– Это не я поправился, это князь Константин, – возразил гусляр с достоинством. – И не в песне, а в жизни своей. И ума не у меня прибавилось. Мой как был при мне, так и остался.

– Ты говори, да не заговаривайся. Ну да ладно. Иные даруют тебе кубки из серебра, от меня ж получи из золота. Знай мою щедрость.

И с этими словами красивый кубок, начищенный до блеска расторопными слугами, полетел к ногам Стожара. Гусляр, наклонившись, ловко поймал его, вежливым поклоном поблагодарил хозяина и попросил о передышке.

– Ну что ж, – разрешил Глеб, – присядь, подкрепись малость, да на медок не налегай больно, тебе ведь сегодня еще много песен спеть придется. – И видя, что гусляр озирается, куда бы примоститься, потому что на лавках сидели и без того тесно, ткнул пальцем в сторону Константина: – Вон туда садись, – пояснив во всеуслышание: – Обычно былинщиков да гостей худородных на самый край сажают, да тут случай особый. Пусть с тем сидит, про кого песню свою сложил.

«Недоволен Глеб», – подумал Константин, старательно двигаясь, чтоб освободить немного места для гусляра, но не успел еще тот сесть, как в шатер ворвался всклокоченный, тяжело дышащий Епифан, а следом за ним четверка дружинников во главе с Гремиславом.

– Княже, Рязань горит! – выпалил стремянной, обращаясь, как они ранее и условились, исключительно к Константину.

Все повскакивали со своих мест, но Глеб оказался возле печального вестника первым. Схватив его за грудки, он заорал, брызгая слюной:

– Как горит?! Откуда ты знаешь?!

– Скакал мимо, вот и видел. А где точно, не ведаю – издали смотрел. Углядел только дым черный, столбом стоящий. Видать, вся занялась.

– Та-ак, – протянул Глеб, обвел взглядом всех гостей, задержавшись чуть-чуть, самую малость, на Константине и незаметно подмигнув ему.

– Та-ак, – повторил он вновь. Глаза его помутнели, налились кровью, и было заметно, как он еле сдерживает себя.

– Немедля гонцов к граду моему заслать, – кивнул он одному из слуг, и тот сразу же выскочил наружу.

– Медов на столах мало, – рявкнул он в сторону еще двоих, и те тоже опрометью выбежали из шатра.

– А вы садитесь, гости дорогие, – принялся Глеб вновь рассаживать князей и бояр, и когда те наконец уселись на свои места, продолжил тихим голосом, медленно разматывая при этом крученую веревку, обвивавшую главную опору шатра – большой столб, вырезанный из орешника: – Это она не просто так возгорелась. Это ковы злобные врагов моих, которые мира на Рязани не хотят, на меня покушаются да на друзей моих. Велика их подлость. Выждали, пока я уеду подальше, дружину свою уведу, да град подпалили, чтобы людишек безвинных крова лишить, все добро их в огне изничтожить. Да только просчитались они, – тут он начал постепенно повышать голос. – Не бывать этому, ибо ведаю я лики их смрадные и дела их гнусные. И месть моя страшна и ужасна будет, ибо я всем своим смердам, да умельцам разным, да купчишкам, да слугам, как гусляр в песне сказывал, как отец родной. И ныне заступлюсь я за них, погорельцев сирых да убогих, заставлю сполна уплатить за все содеянное.

Тут он с силой дернул за веревку, после чего наверху раздался громкий хлопок, и завизжал исступленно, выхватывая из ножен меч: