Будущий доктор трусом не был, от врагов не прятался, расплачиваясь за гонор (он считал его честью) то драной рубахой, то разбитым носом, то саднящими коленками. Павлик преодолевал одно унижение за другим, пока ему вконец не осточертело и он не задал главный вопрос своей жизни:

– А когда родители заберут меня к себе?

Вопрос телеграммой был переадресован перспективным инженерам-строителям, владельцам новой двухкомнатной квартиры и трехмесячной дочери Маши. Ответ пришел незамедлительно и был кратким: «Через год».

Когда ответную телеграмму составляла только мать Павлика, в ней были и другие слова: «сыночек», «наберись терпения», «пусть Машенька подрастет», «ищем хорошую школу», «папа ждет новую должность»… Отец счел предложенный текст слишком подробным и подредактировал его, придав форму, более соответствующую требованиям Министерства почтовых сообщений.

Бабушка в руки Павлику телеграмму не дала, а только лишь зачитала, добавив несуществующее « Целуем. Мама и папа ». В глазах внука стояли слезы, все вокруг расплылось и задрожало.

– Павлуша, – заискивающе спросила бабушка. – Разве нам плохо вместе?

– Все хорошо, – выдавил сирота при живых родителях и попросил разрешения удалиться.

В течение часа владелица шляпной коллекции стояла под дверью в комнату мальчика, прижав руки к груди и настороженно прислушиваясь к происходившему в закрытом от ее внимательного взгляда пространстве. За час она не услышала ни единого звука. К ужину мальчик вышел опрятно одетым, с воспаленными круглыми глазами и попросил свозить его в райцентр, проверить зрение.

– Тебя что-то беспокоит, Павлуша? Ты стал хуже видеть?

– Меня ничего не беспокоит, бабушка. Просто это принципиально.

Районный окулист ничего о пережитых стрессах ребенка не знал, но рецепт выписал, успокоив мальчика тем, что очки придадут ему солидности и основательности. Полку очкариков прибыло.

Много позже Люся с Павликом признаются друг другу, что не помнят себя без очков, – во всяком случае, все сохранившиеся детские фотографии убеждали их именно в этом.

Через год после злополучной телеграммы бабушка с внуком покинули станицу и переехали к месту жительства окончательно состоявшихся родителей. Семья воссоединилась; Павлику было отпущено ровно пять лет, чтобы научиться в ней жить. Все это время он смотрел сквозь стекла очков на быт семейства и, пытаясь забыть обиду предыдущих лет, учился быть вторым мужчиной в доме. За успешность процесса ручаться не приходится, но кое-что Павлик, безусловно, усвоил.

Так, стало понятно, что настоящий отец семейства – это тот, кого встречают разогретыми ароматными щами, окруженными сияющими приборами, в которых отражается праздничный свет люстры. Рядом – накрытая накрахмаленной салфеткой тарелка с хлебом и вынутая пятнадцать минут назад из почтового ящика газета, еще пахнущая типографской краской. Отсутствие хотя бы одного компонента в натюрморте могло привести к непоправимым последствиям: глава семьи суровел лицом, поворачивался спиной к столу и молча удалялся, всем своим видом демонстрируя неудовольствие, помноженное на искреннее недоумение.

Еще настоящим мужчиной, по мнению Павлика, был тот, словарь которого наполовину состоял из выражений «сказал – сделал», «я сказал», «это решать буду я», «что, значит, не успела (не успел)?», «твое мнение меня абсолютно не интересует», «я знаю, как правильно», «ты – последняя держава» и тому подобных. Глава семейства отличался от простых смертных еще и тем, что говорил, как на производственном совещании, а с особо непонятливыми легко срывался на крик.

Модель поведения, подсмотренная у отца и матери, легла Павлику на душу и определила жизненные ориентиры. Он хотел стать настоящим мужчиной, отцом семейства, хозяином, покровителем и богом в одном лице. Короче, Павлик рвался в семью. При этом, завидуя отцовскому положению, он не догадывался, какова истинная цена самоотверженного материнского служения. Юноша никогда не видел процесса передачи денег из рук в руки, не знал, когда у отца день зарплаты, и не задумывался, откуда это в квартире новая мебель, в гараже – двадцать первая «Волга», в шкафу – шуба, в палеховской шкатулке – колечко с изумрудом. Ему казалось, что… Да ничего ему не казалось! Павлик усвоил роль небожителя, поверил, что Земля вращается вокруг Солнца, а женщина – вокруг мужчины. Легких побед не искал и всякую девушку проверял на предмет способности к вращению. Система заданий тщательно разрабатывалась с бабушкиной помощью, равно как и отбраковывание конкурсанток.

Увлекавшийся фотографией десятиклассник, а потом студент Одесского медицинского института, Павлик запечатлевал каждую, положительно ответившую на его сопение. Не исключено, что именно его страсть к фотографии влекла к нему ни о чем не подозревавших моделей. Они с радостью позировали, принимая томные позы, не зная, какой жесткий кастинг ждет их впереди.

Томные позы рафинированная гимназистка, чей возраст перевалил за шестидесятилетний рубеж, не любила, усматривая в них объективную опасность для своего горячо любимого Павлуши.

– Кокотка, – объявляла она и брезгливо откладывала снимок в сторону.

А Павлику нравились именно кокотки. Их подсмотренные в журналах позы его странно волновали, а подведенные глаза заглядывали в такие бездны подсознания, что юноша утратил безмятежный сон. Он просто не догадывался, что делать с взбунтовавшейся плотью.

Родители, в отличие от бабушки, изменений в Павлике не замечали. Считали увальнем, недотепой, а отец вообще собирался поговорить с сыном по-мужски: парню скоро семнадцать, а он все с книжками и этим дурацким фотоаппаратом.

Если бы они знали, что именно благодаря этому дурацкому фотоаппарату Павлик обнаружил новый мир, полный соблазнов и обаяния, может быть, глупые мысли об откровенном разговоре отца с сыном не преследовали бы родителей.

Как и положено интеллигентному человеку, Павлик по совету бабушки решил начать с элементарного. Обзавелся справочниками и энциклопедиями, призванными просветить в вопросах пола, и вскоре преуспел. Юноша внимательно изучил отличия между мужчинами и женщинами по картинкам, прояснил для себя вопрос, откуда берутся дети, и усвоил ряд новых слов: «коитус», «фаллос», «вагина», «фрикции». Они, невзирая на столь низкую материю, звучали благородно, красиво и как-то очень строго, по-взрослому. А потому понравились Павлику гораздо больше, чем надписи в школьном мужском туалете. Читать юношеские граффити ему было стыдно, но и взгляд от них, вопиющих о страсти, оторвать было практически невозможно. Получалось что-то странное: тема преследовала измученного вопросами пола юношу, а слова-маркеры, как нарочно, попадались на каждом шагу! В читальном зале центральной городской библиотеки их можно было обнаружить вырезанными на отлакированных штанами и юбками скамейках. В автобусах и трамваях – выцарапанными на спинках металлических кресел. Да фактически не существовало таких мест, которых бы не касались эти вербальные, а порой и тщательно вырисованные гениталии.

Глядя на них, Павлик розовел, лоб его покрывался испариной, ладони становились мокрыми, даже дыхание менялось. Возбужденный юноша начинал сопеть, и перед глазами возникали одна за другой откровенные картины, подсмотренные не только в заборном, но и книжном варианте – японских гравюрах и индийских ведах.